Героиновые лабиринты Нью-Йорка

Недобрая молва о метадоне в какой-то мере вызвана его происхождением. В годы Второй мировой войны союзные войска перекрыли Германии пути снабжения опиумом. Тогда немецкие химики синтезировали метадон (как многие другие применяемые сегодня лекарства, по структу¬ре близкие к нему). Время и место рождения препарата стали основанием для политизированной легенды, будто метадон, иначе называемый долофином, даже своим названием обязан Адольфу Гитлеру, — это бросало тень на препарат, а также на всех, кто его прописывает и использует. Имей легенда под собой хоть какую-то почву, это все равно не должно было стать причиной пренебрежения лечебным средством, если оно на самом деле эффективно. В действительности же понятие «дол» в научных медицинских разработках употребляется для измерения уровня боли и с германским фюрером никак не связано, даже семантически.

В 1963 году метадон был испытан американскими докторами Винсентом Доулом и Мэри Нисвондэр на заключенных тюрьмы в Лексингтоне (штат Кентукки). Уголовники — героиновые наркоманы — согласились проверить на себе действие препарата. Прежние попытки медиков поддержать наркоманов на стабильных дозах опиатов (морфин, дилодид, разные другие) ни к чему не приводили: подопытные становились апатичными, нехотя и только на время могли отказаться от наркотиков. Когда экспериментаторы, отчаявшись, смирились с провалом затеи и уже напоследок предложили больным метадон, причем регулярно, большими дозами, намереваясь их постепенно снижать, больных словно подменили. К обычно подавленным, неуравновешенным, с полной апатией к своим прежним делам, вернулись наклонности, которые были когда-то утра¬чены в мучительных уличных поисках наркотиков.

Опыт, проведенный с кентуккийскими заключенными, получил в США юридическую поддержку и стал стремительно распространяться; при замещении героина разрешенным препаратом исчезали две главные причины, приводившие к зависимости, —жажда удовольствия от наркотика и страх перед невыносимой болью, вызываемой отменой. Метадон оказался способным блокировать наступление эйфории, а при абстиненции — боли. Замещающая терапия и экономически выглядела предпочтительнее других методов. В штате Нью-Йорк годовой комплекс услуг по метадоновой программе стоит пять тысяч долларов — в пять раз меньше того, что затрачивается на тот же срок содержания заключенного в тюрьме и в десять — пятнадцать раз меньше расходов, которые несет общество по возмещению ущерба от незаконных торговых операций наркомана с героином .

Благодаря доктору Примму, другим медикам-практикам, большинство американцев считают метадон самым эффективным средством лечения героиновой зависимости. Особенно в тех случаях, когда больной употреблял опиаты продолжительное время. Препарат не опасен с медицинской точки зрения и не оказывает побочных воздействий на жизненно важные органы. Тридцать три тысячи человек (пятая часть всех метадоновых пациентов США) лечатся в Нью-Йорке. Из них двенадцать тысяч — по программам доктора Примма. У каждого больного свой план реабилитации, учитывающий индивидуальные особенности пациента .

Метадон, с какой стороны ни посмотри, отвечает всем требованиям поддерживающей терапии: он слабее героина, предотвращает симптомы абстиненции, в то же время снимает тягу к сильным наркотикам; не вызывает чувства эйфории (кайфа), а это значит, не возвращает мысли к героину; наконец, простые и комфортные условия приема помогают пациенту выдерживать долгий реабилитационный процесс. В эмоциональной речи доктора я улавливал намерение убедить гостя в преимуществах метода, но я ошибся.

— У меня нет уверенности, что люди в ваших широтах, с их особым климатом, другой экономикой, со всем тем, что там происходит, получают те же ощущения от наркотиков, что и американские наркоманы. У них совершенно другие стрессы…

— Вы полагаете, есть разница в ощущениях у людей разных широт, разных рас, разного социального статуса? — спрашиваю я.

— Думаю, есть люди, имеющие генетическую предрасположенность к их употреблению. Среди них находятся те, кто попадает в стрессовые ситуации, вызванные социальными или экономическими проблемами. Наркотики снимают стресс, освобождают человека психологически. Существует много причин, отчего люди одних рас становятся более зависимыми, чем другие. Среди американцев, например, есть африканцы, латиноамериканцы; у некоторых в этой стране низкий экономический статус. Не только бедняк, а в такой же степени миллионер может быть зависим генетически. Я думаю, лечение наркомании надо начинать с лечения среды, порождающей стрессы. Изменим условия жизни — изменится и личность.

Слушая доктора Примма, я подумал о том, что во многих странах, в том числе на моей родине, врачи рекламируют как панацею один метод — тот, который сами используют. Доктор Примм никому не навязывает метадоновое лечение. Он даже назовет вам штаты, где этот метод не признают. Например, в Оклахоме и Миссисипи. Но было бы нерасчетливо деликатность ученого принимать за некий аргумент и совершенно обходить стороной его опыт и опыт его коллег .

Я не отношу себя к безусловным приверженцам метадона, предпочитая искать не замену одного наркотика другим, а способ избавить пациента от зависимости без применения каких-либо наркотических средств. Тем не менее я не стал бы решительно оспаривать аргументы медиков многих стран (США, Великобритании, Нидерландов и др.), указывающих на известные им преимущества лечения метадоном, когда ничто другое результата не сулит. Они видят по крайней мере пять достоинств метадона: он уменьшает объемы незаконного употребления наркотиков, возвращает больных к нормальной жизни в обществе, улучшает общее самочувствие, укрепляет надежду больных на полное восстановление здоровья — и все это обходится много дешевле, нежели затраты на ликвидацию последствий наркомании.

Я вообще не сторонник поспешных решений в вопросах, нуждающихся в изучении, только поэтому хочу еще раз перебрать аргументы американских врачей. Медики прибегли к новому препарату, мы знаем, в середине столетия, когда стала очевидной истина: никому не известен рецепт, как спасать больных с хронической опиатной зависимостью. Спасать не отдельных больных, а более или менее значительную их часть. К тому времени медицинская практика опробовала много способов — от психотерапии до шока. Результат был почти нулевой. Именно поэтому врачи независимо друг от друга пришли к мысли просить власти пересмотреть запреты на выписку больным наркотиков.

В 1969 году медики наркологического центра при госпитале Моунт-Синай в Восточном Гарлеме первыми в Нью-Йорке начали разрабатывать программу метадоновой поддержки при амбулаторном лечении героиновой зависимости. До сих пор амбулаторное лечение остается предпочтительным при работе госпиталя с пациентами, употребляющими опиаты внутривенно. Преимущество метадона они видят в его способности оставаться эффективным при приеме перорально: больному легче избавляться от привычных ассоциаций с непременным внутривенным употреблением героина и больше гарантий избежать осложнений, вызванных использованием загрязненных игл. Метадон, по наблюдениям врачей, предотвращает абстиненцию и освобождает пациента от чрезмерной боли.

Больше двадцати пяти лет ведет программу метадонового лечения в Бронксе медицинский колледж Альберта Эйнштейна при университете Йешива (отделение наркомании). Специалисты колледжа не считают ме¬тадон единственным средством, но включают это лечение в комплекс медицинских, образовательных, семейных услуг. У пациентов улучшается самочувствие, многие решительно порывают с криминальным прошлым, устраиваются на работу. По совету врачей они могут примкнуть к лечебной группе: анонимных наркоманов, родительских, группы поддержки, группы предупреждения рецидива наркотизации, группы жизненных навыков… Любая из групп способствует успеху лечения.

С медиками Восточного Гарлема и Бронкса я встречался в Нью-Йорке на научно-практической конференции по метадону.

При всей разности врачебных подходов метадоновое лечение предусматривает три фазы.

Первая фаза (три месяца) — знакомство пациента и колледжа. Не реже одного раза в неделю пациент приходит сюда на медицинский осмотр. Это гарантия объективной психосоциальной оценки его личности; он участвует вместе с медиками в разработке индивидуальной лечебной программы; в этот период ему назначается доза метадона; в зависимости от хода лечения доза время от времени пересматривается.

Вторая фаза — самолечение: больной получает полный набор медицинских и социальных услуг; медики оценивают, насколько пациент способен достичь поставленной цели, решительно ослабить наркотическую зависимость; в их поле зрения — способность больного заботиться о семье, учиться или работать. Убедившись, что к нему вернулось чувство ответственности, врачи назначают метадон для приема дома.

На третью фазу переходят пациенты, успешно прошедшие два первых этапа и уже свободные от наркотической зависимости: по крайней мере, год они не употребляют наркотики; они сами могут выбрать, находиться ли на метадоновой поддержке или продолжать реабилитацию без упо¬требления метадона; независимо от решения больные участвуют в долговременных программах медицинской и социальной поддержки выздоравливающих.

На конференции я снова встретил доктора Бенни Примма. Он был, как обычно, подвижен, окружен медиками, и мне стоило усилий отвести его в сторону. Мне не давал покоя деликатный вопрос, которым меня изводили мои коллеги и который вставал передо мной, едва я представлял, как мы однажды начнем выдавать метадон пациентам.

— Неужели метадон не воруют? — спросил я.

— Редко, — ответил доктор Примм. — Бывало, какой-нибудь умник получает в окошке половину таблетки, делает вид, будто глотает, а сам прячет под язык или за щеку, чтобы на улице продать. На этот случай у нас есть маленькие хитрости. Давая таблетку, медсестры как бы невзначай задают пациенту вопросы, требующие пространных ответов, он вынужден ворочать языком и проглатывает дозу.

Я не без гордости подумал, что моих пациентов такими уловками не проведешь. Наши таланты обязательно что-нибудь придумают!

В широких окнах — небоскребы Манхэттена. Я на шестом этаже офиса прокурора по особым наркотикам (OSN) Нью-Йорка, на Сентер-стрит, 80. Здесь расследуют и проводят судебные разбирательства по делам, свя¬занным с наркотиками по всем пяти округам мегаполиса. Возможно, как первого гражданина республики Кыргызстан, переступившего порог полусекретного американского ведомства, меня допустили в помещение, где дежурные электронщики прослушивают телефонные разговоры, прокручивают снятые скрытой видеокамерой кадры, заносят в компьютер донесения своих агентов с Лонг-Айленда, Бруклина, Бронкса, Квинса…

Руководитель отдела, лейтенант городской полиции, широк в плечах, голубоглаз, с рыжей бородкой на застенчивом лице — васнецовский Але¬ша Попович. Грубый свитер на нем как кольчуга. Мы стоим у карты Большого Нью-Йорка и рассматриваем наркоторговые районы — латиноамериканский, китайский, пуэрториканский, итальянский, негритянский, русский.

— Вы сами похожи на русского, — улыбаюсь я.

— Но я же русский! — отвечает Алеша на родном ему английском языке.

Алеша Попович, как я про себя его назвал, попросил не упоминать в печати его настоящего имени: «Я имею дела с очень серьезными людьми криминального мира». Связанные с ними видео- и аудиокассеты, записанные детективами в округах, подлинники агентурных донесений, всех судебных процессов по делам о незаконном обороте наркотиков хранятся здесь. Основную информацию заносят в компьютер, распределяют по персональным досье, которые могут быть использованы при судебных разбирательствах. Здесь новейшее электронное оборудование для предсудебных расследований. Аппаратура может записывать тридцать три телефонных разговора одновременно.

Мы знаем, как разные ведомства, даже работающие в смежных или пересекающихся направлениях, ревниво относятся к собственной информации, надеясь с ее помощью первыми добиться успеха. Здесь атмосфера другая. Добыв полезные сведения, сотрудники передают их в ФБР, в департамент полиции города Нью-Йорка по борьбе с организованной преступностью, в Таможенное агентство США, в Федеральное бюро по вопросам незаконной перевозки алкоголя, табака, огнестрельного оружия, в полицейское управление при портах Нью-Йорк и Нью-Джерси, в полицию метрополитена и по многим другим адресам внутри страны и за рубежом.

Алеша Попович так представляет историю вопроса.

Было время (начало шестидесятых годов), когда в США и в странах Западной Европы царило прекрасное ощущение открытости общества и одним из элементов такой атмосферы было более или менее терпимое отношение к наркотикам. В некоторых кругах они считались атрибутом «шика» и входили в моду, как в свое время сигареты и алкоголь, особенно пиво. Употребление этих традиционных наркотиков и медицинских психотропных средств — таблеток для сна и успокоения нервной системы — не уменьшалось, становясь параллельным нарастающему спросу на «новые» наркотики. Именно они давали чувство удовлетворения, веселого настроения, даже энтузиазма. В то время две трети американских студентов и четверть школьников до шестнадцати лет употребляли марихуану. Все популярнее становился опий. Употребление наркотиков стало знаком особого образа жизни, когда можно игнорировать общепризнанные нормы и искусственно получать необычные впечатления и переживания. И позднее, десять — пятнадцать лет спустя, еще наблюдалась эйфория: если кому-то хочется губить свою жизнь, это его личное дело. Когда фармакологическая промышленность стала выбрасывать на рынки психоактивные вещества, в странах — главных потребителях наркотиков — резко ухудшилась криминальная обстановка; нация осознала масштабы бедствия. За преступления, связанные с наркотиками, только в тюрьмах Нью-Йорка в конце девяностых годов находилось до семидесяти пяти тысяч человек. «Сегодня для американского правительства это приоритетная социальная проблема», — говорит Алеша .

В комнате семеро молодых людей в джинсах и распахнутых на груди рубашках. Пятеро из них полицейские, двое — исследователи-криминалисты. Все заняты аудиокассетами, которые принесли детективы. Мне позволили послушать аудиокассету, на которой удалось записать — то ли на улице, то ли в машине — переговоры двух наркодельцов. Разговор на испанском, запись вели, как видно, с большого расстояния, нельзя разобрать ни слова. Но вот электронные аппараты мало-помалу убирают шумы и помехи. Очищенные от посторонних звуков голоса начинают звучать, словно наркодельцы специально кричат в микрофон.

Детективы записывают разговоры на десятках языков. Кроме английского, чаще других звучат итальянский и испанский — голоса колумбийцев, мексиканцев, доминиканцев. Есть переговоры на русском, но не такие частые, чтобы Алеша научился понимать язык дедушки и бабушки — русских эмигрантов первой волны.

В OSN не склонны преувеличивать роль российских преступных групп в нью-йоркской уличной наркоторговле. Выходцы из России берутся за всякое дело, обещающее деньги, но их дилерская сеть не может конкурировать с давно отлаженной густой сетью колумбийских, доминиканских, итальянских иммигрантов. Россияне неохотно и с опаской становятся полицейскими информаторами. «Они держатся вместе, никому не доверяют. Ни американцам, ни друг другу. Общее у них — страх перед их же русской мафией», — замечает Алеша.

— С вашей русской внешностью так не вяжутся американское имя и фамилия. Я предполагал, вы — мистер Устинофф, Смирнофф, Григорьефф…

— У меня было подобное, но одно время у нас стало не просто с русским именем делать карьеру, особенно в полиции, и мне пришлось взять американское имя. Совсем другая ниточка связывает меня с Россией.

— Охота за русской мафией на Брайтон-Бич? — предположил я.

Алеша покачал головой:

— Два года назад мы с женой были в Москве, взяли из детского дома восьмимесячную девочку. Я нес ее на руках через всю Красную площадь. Сейчас Кристине три годика.

Пока мы разговариваем, на экране телевизора бегут видеокадры, снятые скрытой камерой. Мы видим наркодельца и его собеседника. Это детектив, которого можно принять за ищущего работу и на все готового бедолагу из негритянского квартала. Бывает, детектив прикидывается китайским торговцем опиумом, разорившимся хозяином арабского ресторана. Лица тайных агентов не должны видеть адвокаты обвиняемых. Их изображения будут на пленке затемнены или покрыты сеткой.

Работа детективов сопряжена с постоянной опасностью. Полиция оборудовала аппаратурой квартиру, якобы случайно оказавшуюся в руках сменяющих один другого наркоторговцев. К ним наведывались под видом покупателей переодетые детективы. При совершении очередной сделки на квартиру был совершен налет. Вломились вооруженные грабители и открыли огонь. «Покупателям»-детективам пришлось тоже прибегнуть к оружию. Один из нападавших был убит, но наркоторговцев это еще больше убедило в «крутости» покупателей.

В смежной комнате идет просмотр самой свежей съемки. Объектив был в пуговице нагрудного кармана джинсовой куртки детектива. «Изображение не всегда идеальное…» — извиняются полицейские. Вот пустая квартира, голые стены, посреди стол с аптекарскими весами. Торговец, по виду пуэрториканец, протягивает «покупателю» на лезвии ножа щепотку кокаина — попробовать. Получив одобрение, взвешивает товар на весах. Заворачивает в фольгу. Крупный план: набухшие пальцы растирают в фольге белые комки в порошок. Продавец пересчитывает доллары. Все правильно — сто. По двадцать долларов за грамм. Он не знает, что номе¬ра купюр в полиции переписаны. Полицейская машина с видеоаппаратурой находится в двух кварталах от здания. Продавцу дают выйти из квартиры, но не скрыться — на улице его забирают.

До сих пор не могу понять, отчего в офисе прокурора по особым наркотикам мне часто попадались выходцы из бывшего СССР, как будто их специально собрали в одном учреждении, чтобы были под присмотром. На самом же деле у них высокие посты, в подчинении множество людей, и при всей ностальгии по исторической родине они ощущают себя настоящими американцами, в большей степени, чем потомки первых американских поселенцев. Такая пришла мысль, когда меня познакомили с руководителем бюро Питером Кугасьяном и ассистентом окружного прокурора москвичом Симоном (Семеном) Рэйкером.

Питер высок, статен, породист — ну просто армянский князь. Его предки покинули Армению в 1915 году, спасаясь от турецкой резни. Родители Питера, еще не позабывшие армянский язык, заботясь о будущем сына в новой языковой среде, предпочли не говорить с ним на родном языке, воспитывая стопроцентным американцем. Питер изучал юриспруденцию в Принстонском и Йельском университетах. Жена Питера, настоящая американка из добропорядочной католической семьи, неожиданно захотела стать прихожанкой армянской православной церкви в Нью-Йорке и была выбрана церковной старостой.

В шестидесятые годы Питер, тогда молодой юрист, оказался втянутым в кровавые разборки в Гарлеме. Наркоторговцы делили сферы интересов: границы проходили по улицам; стоило сопернику оказаться на противоположной стороне улицы — начиналась стрельба. Убийства случались ночью и днем. И тогда полиция сделала шаг, подсказанный Питером и многим казавшийся безумным. Полиция гарантировала наркоторговцам безопасность, если они помогут найти убийц. Убийц нашли и судили, и на гарлемские улицы пришла относительная тишина. «Возможно, мы не в состоянии прикрыть наркоторговлю во всех районах Нью-Йорка, но сделать жизнь людей безопаснее мы можем», — говорил Питер, когда мы сидели у него в кабинете.