Британцы за снижение вреда

Нашей рассказчице и ее дочери повезло — они обратились к врачам.

Медики не советовали девочке в оставшиеся до родов недели прекращать прием наркотиков. Проявление абстиненции с обычным при этом чувством тревоги, раздражительности, ноющей тягой к наркотику, отсутствием аппетита, бессонницей неизбежно сказалось бы на новорожденном. Пациентку перевели на контролируемый медикаментозный прием наркотических веществ (промедол, омнопон, норфин). Родился мальчик с врожденной наркоманией. Симптомы обычны: через сутки или двое крики высоких тонов, невозможность накормить и усыпить, учащенное сердцебиение, жар, рвота, припадки… Хотя медики не уверены, что при этом неизбежны долговременные органические нарушения физиологии и умственного развития ребенка, оснований для опасений немало. Ребенка лечили специальными препаратами и месяца через два зависимость сняли. Малыша с первых дней отняли от груди, приучили к искусственному питанию, которое припасали для него бабушка и дедушка, уговорившие внучку оставить новорожденного в их доме. Она и не возражала, вернувшись в

прежний круг друзей, оставаясь сосредоточенной только на том, как раздобыть наркотики. Ее снова запирали дома, она снова убегала, и все это вынудило мать привезти дочь в Бишкек.

Когда женщина пришла в нашу клинику второй раз, уже с дочерью, трудно было поверить глазам. Ну не может быть этой девушке с изможденным, почти старушечьим лицом только шестнадцать лет. Она скорее не дочь нашей рассказчицы, а сестра, причем старшая.

К тому времени, когда юную мамашу привели к нам, она принимала каждый день до двух граммов опиума и вкалывала на ночь четыре кубика успокаивающего транквилизатора (реланиума). Это была тяжелая пациентка. В первые дни постоянно кричала, ночами не спала, требовала различных препаратов и в огромных количествах. Дежурные врачи не отходили от нее, пресекая попытки бежать. Хотя ограничение свободы не в правилах нашего Центра, пациент волен в любое время покинуть клинику, и если хочет покинуть навсегда, это его выбор, но в данном случае мы понимали ее состояние. Нашей надежной помощницей выступала ее мать.

В первые дни у девочки не наблюдалось никаких проявлений материнства.

— Как зовут мальчика? — спрашивали врачи.

— Как назвали, так, наверное, и зовут.

После сеансов специальной коматозной терапии, когда по четыре-пять часов она спала в бессознательном состоянии, в ней стало что-то меняться. Она начала прислушиваться к беседам врачей, не устававших напоминать ей о ее еще юных годах, и как она хороша собой, и что у нее чудесный сын.

Через неделю пациентка перестала ощущать мышечные боли, физически окрепла и как будто очнулась; вокруг нее были врачи, медсестры, санитарки, всем она мила, каждый ей рад. Она здесь не преступница, она слабая и больная, ей только хотят помочь. По совету медиков иначе стала держать себя ее мать: в глазах больше не было отчаяния, они улыбались и светились любовью. Общими усилиями юную маму убедили в том, что происшедшее с ней — только болезнь, тяжелая, но все-таки болезнь, которая поддается лечению. И когда она поверила врачам, стала помогать себе справиться с болезнью. Она уже по-другому смотрела на свое про¬шлое. Теперь она рвалась на беседы к лечащему врачу, уверяла, что больше ей не надо препаратов, усыплявших ее, что ей нравится, когда утром ясная голова и день обещает быть интересным. Она часто говорила с матерью, наедине и в присутствии врача, о том, как начнет свою жизнь, вернувшись домой. Шаг к своему выздоровлению девочка сделала сама — мы только его закрепили.

Прошли две с половиной недели, и пациентку было не узнать. Перед нами теперь здоровая, румяная щекастая девушка-подросток; появился блеск в глазах. Ее мама, воспрянув духом, тоже помолодела, теперь они выглядели рядом все-таки как мать и дочь. Психическую зависимость нам удалось снять, но у пациентки сохранялся нарушенный сон, и мы порекомендовали им обеим лечебный отпуск как попытку адаптации к новой жизни, какая им теперь предстоит. Они уехали домой и раз в неделю, где бы ни были, звонили в Центр, а если по каким-то причинам звонка не было, мы их разыскивали сами. Девочка поступила в вечернюю школу, стала работать программистом на том же заводе, где всю жизнь проработала ее мать и где директором был ее дед. В ней проснулись наконец материнские чувства, и по выходным дням она прогуливается в городском саду с сыном на руках, накинув на высоко поднятую голову шаль — как мадонна.

Через три месяца мать и дочь приехали в Центр для заключительного этапа лечения. Обе выглядели прекрасно. На заседании комиссии, которая решает, готов ли пациент к последнему этапу, мы попросили девушку сформулировать, с какой целью она вернулась в клинику. Я помню се ответ слово в слово:

— Та жизнь, которая у меня теперь, это моя настоящая жизнь, и я хочу, чтобы она продолжалась все годы, отпущенные мне.

Мать и дочь покидали Бишкек весной, шел такой же косой дождь, какой был в день их первого появления в Центре и какой сейчас бьет в окна двухэтажного автобуса, что все еще кружит по улицам Лондона.

Мне вдруг стало ужасно жаль себя. Я в одной из самых красивых сто¬лиц мира, в центре современной цивилизации, в городе богатейших музеев и картинных галерей, и, вместо того чтобы уйти с головой в новую для меня реальность, встречаюсь с людьми, связанными с наркотиками, погружаюсь в атмосферу, бесконечно далекую от атмосферы европейского исторического центра, которой давно хотелось дышать. Многие памятники и здания узнаваемы, они словно ожившие иллюстрации из когда-то прочитанных книг, но город в целом оставался незнакомым, таинственным, не спешащим открыться первому встречному. Да и что доверяться тому, кто поминутно смотрит на часы, волнуясь, поспеет ли в назначенный час на очередную встречу.

На Ватерлоо-роуд я добрался вовремя, но не без труда отыскал в каменных джунглях указанный на посольском факсе «Веллингтон-хаус, 133», где в департаменте здравоохранения мне предстояла беседа с человеком, одним из самых сведущих в вопросах, интересующих меня. Майк Фарелл — старший советник департамента по политике в области алкоголя и наркотиков, но еще практикующий врач, да не где-нибудь, а в госпитале «Моудслей», едва ли не старейшей психиатрической лечебнице Большого Лондона.

— Нужно признать, в силу разных причин у нас ограниченные возможности влияния на ситуацию с наркотиками. — Майк Фарелл всматривался в меня. — Если бы я был политиком, я бы вам этого не говорил.

Меньше всего я ожидал услышать такое признание от человека, причастного к формированию британского курса в области наркоманий, но подкупила меня не столько его доверительность, нечастая в устах правительственного чиновника, сколько желание отмежеваться от политики, оставаясь врачом, который знает больше, чем может сказать. Влияние на наркоситуацию, как следовало из его слов, ограничивает нехватка профессиональных наркологов. Обычно их работу выполняют психиатры и врачи широкого профиля («обшей практики», сказал он). Почти вес они заняты в государственных клиниках. Возможно, потому, что бесплатная медицинская помощь здесь на одном из самых высоких в мире уровней, частных нарколечебниц мало, они не популярны .

Я спросил, чем британская политика в области наркоманий отличается от политики других стран. Вопрос не казался праздным: в этом островном государстве живут представители разных этнических групп, с непохожими культурами, со своими предпочтениями, в том числе предпочтениями в области наркотических веществ. Очевидно, традиционные пристрастия, присущие разным народам, требуют особой диагностики, профилактики, лечебных подходов. Знаю по собственным наблюдениям, как трудно бывает медикам там, где живут народности, чьи традиции не предусматривают обращения к врачам в тех случаях, когда их заболевание связано со злоупотреблением наркотиками. Некоторые аборигены Сибири, я это сам видел, судят о силе мужчины-охотника по тому, как много он способен выпить спиртного. В эвенкийском стойбище на притоке Лены, в голой тундре, мы с друзьями наткнулись на замерзавшего в снегах человека. Он корчился в состоянии острого алкогольного опьянения. Толпа односельчан, помогая мне поднять его, причмокивала языками с восторгом: «Столько выпил — и живой!»

— Культурно-этнический аспект употребления наркотиков стал занимать нас с недавних пор, но я бы не взялся утверждать, что он отражает исключительность британской ситуации. Мы живем во времена быстрого перемещения огромных масс людей, ищущих рабочие места, спасающихся от локальных войн, бегущих от тоталитарных режимов. В любой стране Европы существуют общины выходцев из Латинской Америки, Африки, Азии, Ближнего Востока. У каждой свои наркотические приоритеты. Поэтому политика государств в области наркотиков становится все более похожей — учитывающей эти различия.

— Но есть, видимо, общие принципы? — спросил я.

— Они связаны со снижением вреда и восстановлением здоровья. Скажем, опасность распространения СПИДа касается всех.

Я вспомнил ночь в Брикстоне, моих чернокожих знакомых и вслух подумал о том, что в районах, где треть населения выходцы из других континентов, по теории вероятности они же должны, по крайней мере, в такой же пропорции быть пациентами местных наркологических клиник.

— Очень интересный вопрос! — воскликнул доктор Фарелл. — В южном Лондоне, где госпиталь «Моудслей», довольно много африканцев и азиатов, однако наших пациентов среди них удивительно мало. У них, надо думать, не меньше проблем с алкоголем и наркотиками, чем в том же районе у белого населения, но они редко прибегают к помощи медицинских служб. Хотите знать мое мнение? Я опасаюсь, что наши службы для них не особенно привлекательны или они не уверены в нашем добром к ним отношении. Мы ломаем голову над тем, как изменить положение, но это трудно сделать без их живого участия, с нашими поверхностными представлениями об особенностях их традиционных культур.

Мне понятна мысль доктора Фарелла и его неприязнь к тривиальным представлениям об этнических меньшинствах как о целостных группах с обычным для них низким уровнем жизни, без учета известных внутри каждой группы различий. Бывает, из одной этнической общности приходят больные с полным доверием к медикам, их европейскому образованию и совершенно другие — настороженные к личности врача, к его методам лечения, часто не совпадающим с их традиционными представлениями.

Прощаясь, Майк Фарелл дал мне книгу «Построим лучшую Британию. Программа действий правительства Великобритании на 1998 — 2008 годы».

— Если хотите знать, как мы собираемся жить дальше, посмотрите. Найдете неглупые мысли, в том числе вашего покорного слуги.

В тот день руки до книги у меня не дошли; перекусив в пабе, после полудня я уже кружил по северной части Лондона, отыскивая Ливерпул-роуд, 38-44. Небо скоро прояснилось. Пешеходы прятали короткие зонты в портфели, а длинными постукивали по тротуару, как слепые, выбрасывающие перед собой трость. Я оказался встроенным в динамичное пешеходное движение; на каждом шагу предлагали свои услуги юные чистиль¬щики обуви, приставали продавцы вечерних изданий, неслась по мостовой конная полиция, а я всматривался в номера домов, долго не находя здание, которое искал, — мне нужен был «Ангел», центр бесплатной помощи наркоманам. По справочникам, он был создан в 1986 году медсестрами и волонтерами для поддержки тех не слишком многочисленных бездомных, кто пытается самостоятельно прекратить принимать наркотики или уменьшить опасность от их приема. Не только в Британии такие центры, существующие на добровольных (волонтерских) началах, размещенные в бедных криминогенных кварталах, где люди ночуют на тротуарах, просят подаяния, тащат все, что плохо лежит. Этих людей нельзя всех безоговорочно отнести к наркоманам, поскольку никто не знает, как часто они употребляют наркотики и какие именно. Но последствия интоксикации здесь грубы и зримы: несчастные случаи, заболевания раком, сердечно-сосудистые и венерические болезни, умышленное причинение вреда себе подобным, частые попытки самоубийства. Достаточно появиться одному человеку, злоупотребляющему наркотиками, как это взбудоражит весь квартал. Англичане первыми стали подходить к наркомании как только к одному из секторов большого круга проблем. Взгляд на наркотики как на часть некоего социального целого лег в основу философии людей, пришедших работать в центры, подобные тому, в который я теперь торопился.

— Скажите, — спросил я Эрика Калина, директора «Ангела», когда мы уселись в его кабинете, — проходя по холлу, я заметил на журнальном столике брошюры для гомосексуалистов, советы лесбиянкам, руководства, как пользоваться презервативами. Может быть, я не туда попал?

— Вот видите, даже вас заинтересовало. Мы демонстрируем посетителям доступность наших услуг всем группам населения, в том числе людям с особой сексуальной ориентацией, распространенной в северном Лондоне.

— Вы записываете их имена, спрашиваете документы?

— Мы предлагаем пациентам заполнить анкеты, чтобы по ответам представить их проблемы и понять, какая помощь нужна. Все строго конфиденциально. Нарушить конфиденциальность можно только в случае, если ее соблюдение чревато угрозой чьей-либо безопасности или может сказаться на судьбе детей.

Эрику лет тридцать пять — сорок, у него нет семьи и детей, но, проведя пару часов в его офисе (штат — тридцать шесть сотрудников), я бы не решился назвать его одиноким: такое множество людей, по преимуществу странного обличья, прохаживается по кабинетам и заглядывает к нему. Люди с улицы приходят безо всякой предварительной договоренности, но когда видишь, как волонтеры, опережая их желание высказаться, предлагают чашку чая, создавая атмосферу дружелюбия и понимания, кажется, будто собеседники давно друг друга знают и рады новой встрече. Бездомные, для которых первым успехом, даже подвигом было заставить себя подняться с тротуара и приплестись сюда, уже слышали от приятелей с соседних улиц, что здесь никто не будет их осуждать, шептаться за спиной, напоминать о том, кто они теперь, а выяснив о них все, что можно, ничем не задевая амбициозных самозащитных чувств, посоветуют, как в их ситуации получить крышу над головой, где можно попытаться найти работу или пособия, к каким врачам обратиться.

Услышав согласие, волонтеры сами сведут их с местной службой социальной помощи, с врачами, которых они знают и которые хорошо знают молодых сотрудников «Ангела».

Оценка ситуации и консультация о способах решения проблем — главное направление работы центра, но не единственное. Здесь нет своих врачей, но есть шесть медицинских сестер с опытом работы в неблагополучных районах города. Они обменяют наркоману грязные иглы на стерильные, чтобы грязные не разбрасывали по подъездам и дворам, а здесь собирали бы в контейнер; его увезут службы уборки улиц. Независимые медики, работающие по контракту с центром, пять дней в неделю проводят бесплатную дополнительную терапию — шиатсу, акупунктуру, ароматерапию; в сочетании с консультациями и лечением эти сеансы помогают людям укрепить здоровье. На все эти цели местные органы власти и департамент здравоохранения выделяют миллион фунтов в год. Значительная часть средств идет не на лечение, а на профилактику.

— Мы не обманываем себя утверждениями, будто способны решить проблему наркотиков, но занимаемся ею единственно оправданным прагматичным образом, — говорит Эрик.

— И все-таки: многие ли люди с улицы, побывав у вас, готовы соскочить с иглы? — спрашиваю я.

— Мы к этому стремимся, но это, повторяю, лишь одна из наших целей. Главное — снижать общественный вред, связанный с употреблением наркотиков. Мы ответственны за наркомана и за ситуацию в целом.

Справиться с социальными болезнями, считает Эрик, можно не общественным ожесточением, а только постепенным умягчением нравов. Следуя этому принципу, в «Ангеле» провели на полу желтую полосу, расходящуюся по кабинетам. По ней могут ориентироваться, осторожно ступая, те из наркоманов, кто потерял зрение — почти слепые .

Раньше, когда я слышал об общественных организациях (фондах, клубах, братствах и т. д.), создаваемых для помощи зависимым от наркотиков, в моем представлении возникало какое-то аморфное собрание людей, занятых не столько нуждающимися в поддержке, сколько самими собой, вниманием других к обретенному статусу, существующих на пожертвования, предназначенные не им, добровольным функционерам, а тем, о ком они декларировали свою заботу. «Ангел» освободил меня от предвзятостей. Лондонские подвижники построили свой бугорок противостояния массовой наркотизации, сделали его необходимым для социально незащищенных слоев.

Со времени существования «Ангел драг проджект» центральная часть северного Лондона вышла в лидеры среди регионов Великобритании по снижению наркомании, преступности, синдромов депрессии. Я вспомнил о книге, которую дал мне Майк Фарелл, ее уверенном названии «Построим лучшую Британию» — и подумал о том, что волонтеры «Ангела» заняты этим строительством уже пятнадцать лет.

Кыргызский плов посреди Лондона!

Если бы мне сказали, что на берегах Темзы меня будут угощать душистым кыргызским пловом, приготовленным из удлиненного узгенского риса, с нашими овощами и приправами, сваренным в тяжелом чугунном котле двумя очаровательными землячками, единственными за всю историю кыргызскими женщинами, приглашаемыми в Букингемский дворец на чаепитие с королевой Елизаветой II, я счел бы это приятной игрой воображения. Но все это случилось на самом деле, когда делегация медиков была в гостях у посла Кыргызстана в Великобритании Розы Отунбаевой и консула Айнуры Токторбаевой. Женщины тонкого ума и бесконечного обаяния, они создали в посольской резиденции такую родную атмосферу, что мы забыли, какая за широким окном страна. Нам слышалось урчание арыка под старым карагачем, гул тяньшанских ветров, негромкий говор в придорожной чайхане.

В отеле, где мы жили, к нам каждое утро стучался портье с факсом из кыргызского посольства. Это были адреса организаций, с которыми удалось договориться о встречах, с приложением подробной карты города, схемы метрополитена, с начертанным для нас маршрутом и с таким подробным описанием предстоящих поездок, что если бы мы даже хотели потеряться в паутине лондонских улиц, нам бы это не удалось. Нам предлагали посольскую машину, но самостоятельное передвижение по незнакомому городу, разговоры с прохожими, полицейскими, водителями автотранспорта помогали хотя бы в малой степени, пусть только на час, ощутить себя тонкой струйкой людской реки, текущей по большому городу.

И вот мы в посольской резиденции; кругом картины — пейзажи Кыргызстана, на полках национальная керамика. Запахи плова, свежих овощей, ароматы весны, снежных гор, наших синих небес. Застолье было легким и веселым; пару часов мы перебирали общих знакомых, говорили о Европе и Азии, и я оценил деликатность хозяек — в течение вечера они ни разу не спросили о проблемах наркомании, помогая нам хотя бы немножко забыться. Наши землячки посоветовали нам побывать в Бленхеме, старинном дворце начала XVIII века, родовом поместье семьи Мальборо, где родился сэр Уинстон Черчилль, самый известный отпрыск этого древнейшего рода.

От железнодорожного вокзала Виктория, расположенного в десяти минутах ходьбы от нашего отеля «Сидней», с короткими интервалами уходят автобусы в Оксфорд, а оттуда по дороге А-44 легко добраться до селения Вудсток, вблизи которого находится один из лучших английских парков и прекрасный дворец Бленхем.

Солнечным утром мы прошли каменную арку Вудстока и оказались на берегу озера с белыми лебедями. Обойдя озеро, мы вышли к громадине дворца, симметричного и строгого, построенного почти три века назад в стиле английского барокко. Говорят, дворец возведен в честь Джона Черчилля, первого герцога Мальборо, как благодарность королевского двора за победу над Францией при Бленхеме в 1704 году. Мы переходили из одного зала в другой, задерживаясь у коллекций гобеленов, живописи, скульптуры, у стеллажей библиотеки с уникальными историческими изданиями. Самая простая комната, без позолоты и другой мишуры, с цветастыми обоями, незамысловатой мебелью, обитой бордовой тканью, и кроватью с покрывалом такого же цвета — комната, где 30 ноября 1874 года в семье Рэндольфа и Дженни Черчиллей родился сын Уинстон.

Говорят, сэр Рэндольф Черчилль, светский щеголь, гуляка, мот, живший в свое удовольствие, прислал юному Уинстону, всаднику кавалерийского полка, коробку хороших сигар, которые сам обожал, и с ними записку «Кури немного, пей немного и пораньше ложись спать». Сам отец меры не знал — пил, курил, кутил. Трудно сказать, как алкоголь, табак, беспутная жизнь сказались на его здоровье, но этот крепкий от природы человек с неплохими наследственными данными умер от сифилиса в сорок пять лет. Его похоронили на тихом деревенском кладбище невдалеке от парка и дворца Бленхем.

Мать Уинстона, леди Рэндольф Черчилль, урожденная Дженни Джером из Бруклина, из богатой американской семьи, красавица, душа общества, была женщиной одаренной и экстравагантной. Это она во времена англо-бурской войны организовала плавучий госпиталь и с ним отправилась к берегам Южной Африки за ранеными. Ее слабостью были игры, страсть к ним она унаследовала от отца, известного картежника, игрока на скачках и на бирже. Когда мать отправилась на очередные бега, Уинстон ей писал: «А еще я умоляю тебя не делать ставок на бегах и не играть в карты. У тебя в жизни столько интересов, что тебе совершенно незачем хвататься за столь отчаянные развлечения, которыми так увлекаются безмозглые светские мотыльки… Если это будет продолжаться, то может привести только к одному — к самым серьезным неприятностям для всех нас». Ее последнее пристанище — кладбище в Блендоне, рядом с непутевым мужем.

Уинстон не был замечен в азартных привязанностях, присущих отцу и матери, но с сигарами он не расставался всю жизнь. Я стоял у могил сэра Рэндольфа, леди Рэндольф, Уинстона и его брата Джека Черчиллей, в двух шагах от маленькой, деревенской церкви, где их отпевали. На кладбище было безлюдно и тихо, только галька под ногами шуршала, создавая иллюзию волны, набегающей на берег. Я вспомнил, как древнегреческий философ на вопрос о том, какие корабли самые безопасные, ответил — вытащенные на берег. Люди, как корабли, не подвергают себя риску только здесь, упокоенные на кладбищенском берегу. А пока не пришло вечное упокоение, отпущенные нам годы мы торопливо плывем по житейским морям, гонимые, как ветром, жаждой новых ощущений.

На крошечном туристическом поезде высотою мне по пояс я вернулся в бленхемский парк и под столетними дубами встретил старого человека, отдыхавшего на зеленой траве. Он оказался садовником, работающим в имении сэра Мальборо около тридцати лет. Услышав о моем посещении блендонского кладбища, старик вздохнул:

— По-разному складывается жизнь, но никому не пожелаю того, что случилось с сыном сэра Мальборо, родственником сэра Уинстона.

— А что с ним?

— Наркоман… Как отец ни бился, ничего поделать не смог. Лишил сына всех прав на наследство.

Слушая старика, я вспомнил британские музеи, монаршьи портреты. Теперь я знаю, а тогда, вглядываясь в их лица, никогда бы не подумал, что даже коронованные особы питали слабость к наркотикам. Между тем король Георг III употреблял опий, королева Виктория и ее окружение — кокаин… Об этом я еще услышу в британском министерстве здравоохранения. Наркомания, как любое психическое расстройство, не зависит от социального статуса. Среди английских школьников, употребляющих наркотики, детей из обеспеченных семей («средний класс») оказалось вдвое больше, чем из бедных или деклассированных слоев. Так, из престижной школы в Итоне за торговлю наркотиками исключили подростка из семьи, близкой к королевской, приятеля сына принца Чарльза. Не из той ли престижной школы юный герцог Мальборо?

— В Великобритании мы знаем по крайней мере шесть членов палаты лордов, зависимых от наркотиков. А сколько их в парламенте России и Кыргызстана? — спросят меня на следующий день британские журналисты. Я отвечу с облегчением: зависимых от наркотиков лордов у нас во власти нет.

Вернувшись поздним вечером в отель «Сидней», я включил настольную лампу и раскрыл книгу от Майка Фарелла. На глаза попалось заявление британского премьер-министра: «Шаг за шагом Британия меняется и становится лучшим местом для проживания. Но все могло бы быть намного лучше, если бы нам удалось разорвать порочный круг наркотиков и преступлений, который уносит жизни и угрожает общественности…» Поначалу план мне показался собранием известных общих постулатов, но по мере чтения я все чаше восклицал: «Да!», «Конечно!», «Давно пора!», а когда перевернул последнюю страницу, стало грустно оттого, что такой продуманной программы у моей страны пока нет. Впрочем, нет у нас и кыргызского Кейта Хеллоуэла, координатора Соединенного Королевства, назначенного правительством объединить общую стратегию — британцы, по крайней мере, знают, с кого спрашивать.

Я подумал о том, какие огромные деньги тратят правительства разных стран на преодоление последствий наркотизации и как дальновидно поступают британские власти, выделяя средства на профилактику. Стараясь уменьшить количество молодых людей, употребляющих или хотя бы пробовавших наркотики, составители программы думают, как помочь подросткам, окруженным наркоопасной средой, не поддаваться соблазнам, научиться говорить сверстникам «нет». Юные англичане начинают принимать наркотики в большинстве случаев из любопытства, часто от скуки, иногда по принуждению старших или лидирующих в их компании сверстников. Они еще не знают, как опасно это привыкание.

Трудная ситуация возникает в семье, если к наркотикам пристрастен старший брат, или сестра, или кто-нибудь из родителей. Дети предрасположены перенимать слабости, увлечения, поведенческий образ старших, тем более близких, людей. Подобное может случиться в любой семье. Однажды в Москве ко мне пришла женщина, богатая и влиятельная. Она случайно обнаружила, что двое ее сыновей, тринадцати и девятнадцати лет, употребляют наркотики, причем младшего приучил к ним старший брат. «Когда это открылось, я потеряла рассудок. И знаете, что угнетало меня больше всего? Что это случилось в моей семье. Не в приюте для безумных, а в богатой, образованной и, как мне казалось, культурной семье. Сегодня от моих амбиций не осталось и следа. Перед вами униженная, оскорбленная, бессильная мать…»

Наверное, нечто подобное имели в виду составители британской программы, когда писали раздел о молодежи, рекомендуя начинать воспитание с родителей, а их детей обучать первой антинаркотической грамоте с пяти лет, стараясь сделать для них наркотики непривлекательными. В начальных и средних школах на антинаркотическое образование отводится столько же времени, как на драматические кружки в гуманитарных школах или лабораторные занятия в естественно-технических. И что особенно ценно — программа не забыла о подростках, из-за наркотиков ставших прогульщиками, исключенных из школы, бездомных, юных преступниках, детях наркоманов. Ситуация с ними признается важнейшим критерием для оценки успеха программы в целом .

Составители программы не делают вид, будто им известны диагностика всех видов наркоманий, методы лечения, способы нахождения общего языка с пациентом. Конечную цель они видят в том, чтобы наркоманы, где бы они ни находились, в том числе отбывающие наказание, участвовали в программах лечения и реабилитации. Для этого надо, чтобы лечебные учреждения были доступны всем потребителям наркотиков, независимо от возраста, пола, расы, имущественного положения. Программа призывает медиков и социальных работников особенно поддерживать пациентов, чье поведение начинает улучшаться. Если они нуждаются, помогать им найти крышу над головой, получить специальность, устроиться на работу.

Три момента британской политики показались мне принципиальными.

Во-первых, власти освободились от риторики типа «искоренить», «избавиться», «покончить», от всех других обнадеживающих иллюзорных обещаний, которые кочуют по решительным с виду и совершенно не выполнимым программам многих стран. Британцы видят задачу в создании здорового общества, максимально свободного от вреда, причиняемого наркотиками. Тут каждое слово на месте: не свободного от наркотиков — это было бы из области пустых мечтаний, — а максимально свободного от причиняемого вреда. Нет надежды в обозримом будущем упрятать всех наркоторговцев в тюрьмы, где бы им и следовало находиться, но можно незаконные наркотические препараты убрать, по крайней мере, с улиц.

Во-вторых, проблемы наркотиков рассматриваются в прямой связи с социальными трудностями — пусть не единственной, но самой частой причиной обращения людей к одурманивающим веществам. Власти намерены провести реформы (в области социального обеспечения, образования, здравоохранения, юстиции, экономики) таким образом, чтобы люди, особенно молодые, имели работу, были защищены от криминального мира, а при наркотической зависимости проходили лечение и возвращались к жизни. Это приведет к снижению ущерба, причиняемого обществу наркотиками.

В-третьих, не все, кто принимает наркотики, должны считаться наркоманами и не все совершают преступления. Самому большому риску подвергаются потребители сильных наркотиков, включая героин и кокаин. В отличие от тех, кто принимает разные препараты от случая к случаю, чтобы расслабиться, настоящие наркоманы создают большие проблемы себе и обществу. Все очевиднее связь между здоровьем потребителей наркотиков и состоянием психического здоровья общества в целом. На наркоманах лежит ответственность за рост преступности, они вынуждают общество увеличивать расходы на содержание полиции, правосудия, медицинских и социальных служб.

Было утро, когда я оторвался от книги. В светлеющее окно видно, как у остановки на Белгрэйв-роуд замедляют ход двухъярусные автобусы, развозящие лондонцев, кто предпочитает общественный транспорт или не обременен собственным. Входят в автобус неторопливо, деликатно пропуская молодых людей, проявляющих признаки нетерпения. Но такие сценки редки. Обычно молодые, по виду студенты и школьники, ведут себя подчеркнуто корректно. Я не замечал, чтобы они разговаривали на повышенных тонах или курили. Но вот я опускаю глаза на раскрытую страницу: почти половина юных британцев (сорок восемь процентов) пробуют наркотики; треть тех, кто однажды попробовал, употребляют их регулярно, а из них каждый десятый становится хроническим наркоманом. Наркотики для многих молодых людей, особенно в больших городах — образ жизни. Всматриваюсь в молодые, интеллигентные, веселые лица на остановке автобуса и говорю себе — не может быть!