Наркопожар в златоглавой Москве

В Москве наркотиками торгуют афганцы, вьетнамцы, китайцы, но колоритнее других на столичных улицах, особенно в снегопад, смотрятся пританцовывающие на холоде в завязанных у подбородка русских треухах африканцы. Иностранные граждане африканского происхождения слывут в Москве удачливыми и, если этот термин может быть в нашем случае применен, честными продавцами. Покупая у них вещество, можно быть уверенными, по крайней мере, в его чистоте. Их товар свободен от примесей, которые часто добавляют другие торговцы. Африканцы попадают в российскую столицу разными путями. Одни учатся в московских вузах (более всего в Университете дружбы народов), другие прибыли по делам бизнеса, третьи женились на россиянках. Большинство участников подпольного наркорынка — нигерийцы, некоторые с поддельными ганскими, кенийскими, другими паспортами; находчивые выдают себя за «беженцев».

Со временем, оказавшись в Лагосе, я спрошу российского консула, как удается нигерийцам-наркоторговцам получать въездные визы. И услышу горький встречный вопрос, легко ли распознать в проходящих вереницей молодых нигерийцах, желающих учиться в России, иметь с ней финансовые, банковские, торговые дела, — пройдох, собирающихся в окраинных районах Москвы снимать квартиры, оборудованные мобильной и пейджинговой связью, и с соблюдением мер безопасности передавать наркотики уличным дилерам, не обязательно одного с ними цвета кожи.

— Неужели вы не знаете, что на самом деле происходит? — спрошу я российских дипломатов в Лагосе.

— Даже когда придет мысль, не он ли предложит дозу моим детям в Москве, если документы в порядке, мне остается только пожелать ему счастливого пути, — услышу в ответ.

К середине 1994 года нигерийцы вытеснили из наркотических рынков на Юго-Западе столицы конкурентов (афганцев, сирийцев, ливанцев), устояли перед натиском «солнцевской групировки», претендента на полный контроль над подпольным бизнесом в Москве. Хотя милиции удается некоторых из нигерийцев (попавшихся и ожидающих тюрьмы) сделать своими агентами и с их помощью вылавливать несмышленых московских покупателей, большинство участников нигерийских преступных групп в случае провала отбывают срок в колонии на российском Севере.

Много шума наделала история задержания нигерийца Пауля Фелекса Имитчера, отпрыска знатного рода, тридцатилетнего боксера, который при аресте в доме на улице Дежнева, не даваясь оперативникам, разорвал две пары стальных наручников. Его с напарником брали в момент, когда они передавали покупателям партию героина. В мордовских колониях больше сотни нигерийцев. В трескучие морозы, топая в ботинках из свиной кожи на заснеженном плацу, потирая уши под ушанками, они, возможно, вспоминают жаркую родину, но маловероятно их раскаяние. Их поведение лучше понимаешь, побывав в их бедной стране, где доведенные до отчаяния их ровесники, объединенные в группы, нападают на дома белого населения, угоняют автомобили, подделывают финансовые документы, получая большие деньги из иностранных банков. Но поездка в Нигерию была впереди.

Под Волгоградом судили семидесятилетнюю Марию Беличиху из села Кислово, бабу Машу, как ее называли односельчане, одинокую пенсионерку, отважившуюся на своем огороде выращивать на продажу мак и коноплю. Бабка не сама додумалась. В селе появились молодые люди из южных районов, уговорили старуху взяться за дело, пообещав в качестве платы принести черно-белый телевизор и кое-какую обувку. Ботинки бабы Маши совсем развалились. Могла ли устоять перед соблазном старуха, тем более что в районе месяцами задерживают выплату пенсии? Возможно, остаток жизни баба Маша провела бы в колонии среди воровок и содержательниц притонов, когда бы за нее не вступилось все село. «Если не можете справиться с преступниками, нечего отыгрываться на бабе Маше!» — сказали односельчане властям. Суд назначил кисловской «наркобаронессе» условное наказание и добился, чтобы пенсию ей выплачивали вовремя .

В России возник разрыв между общенародным ощущением проблемы как угрозы национальной безопасности и фарисейством властей, для которых наркобизнес и наркомания не более чем новое поле для политических игр. Просматривая российские газеты, переключая каналы телевидения, не без растерянности обнаруживаешь, как трудно дается должностным лицам осознание масштабов надвигающейся беды. Еще недавно, в середине восьмидесятых годов, в городах, где были медицинские институты, начальство обзванивало больницы, пытаясь найти хотя бы одного «живого наркомана» для демонстрации студентам в рамках учебной программы. Через десять — пятнадцать лет на пространстве от Бреста до Владивостока возникли трудности другого свойства — невозможность принять на излечение наркозависимых, даже стоящих на учете. Продолжающиеся в экономике перепады, социальные катаклизмы, неуверенность людей в завтрашнем дне будут их число увеличивать. Обозначилась и приближается черта, за которой неизбежен распад общества.

Перечитывая в московской гостинице вызвавший жаркие споры федеральный закон «О наркотических средствах и психотропных веществах», я подумал, что было бы о чем поговорить с профессором Николаем Герасименко, председателем Комитета по охране здоровья Государственной Думы России, ведущим автором закона. Документ впервые обозначил правовые основы государственной политики в сфере оборота наркотиков, в том числе незаконного, и противодействия ему для охраны здоровья граждан, государственной и общественной безопасности. Два-три положения показались мне спорными. В приемную председателя я позвонил без особой надежды на встречу, но, к моему удивлению, мне без проволочек назвали время, когда я могу быть принят.

В здании Государственной Думы на Охотном ряду меня встретил помощник председателя. В приемной стоял телевизор с огромным экраном; шла беспрерывная трансляция заседания парламента, проходившего этажом ниже. О главном законодателе в области медицины я кое-что знал. Хирург с Алтая, организатор ассоциации «Здравоохранение Сибири», имеющей целью сберечь в экстремальной среде сибиряков, в том числе аборигенов. Мне он представлялся чуть косноязычным, немногословным, в суждениях основательным — такими были знакомые мне коренные сибиряки.

Первое, что я увидел, был седоватый чубчик и усталые глаза. Хозяин кабинета, лет пятидесяти, пригласив в кресло, заговорил сразу. Работа над законом началась в пору, когда наркобизнес набирал силу. Сюда стал перемещаться центр международных наркоперевозок, нарастало нелегальное домашнее производство синтетических наркотиков, в том числе экстази, для экспорта. Преступные наркогруппировки из бывшего СССР вошли в тройку самых влиятельных в Европе наркоструктур. В этой обстановке регламентация оборота наркотических средств, имея силу закона, была бы подобна взрыву. Пришли в движение противоборствующие политические силы. Четыре года законопроект ходил по этажам Государственной Думы, Совета Федерации, правительства, Администрации президента. И везде документ изменяли, дополняли, согласовывали — сколько можно, оттягивали принятие. В уме держали не столько здравый смысл, как интересы политиков, финансистов, предпринимателей, на которых опирается каждая ветвь власти.

Принятая перед этим целевая программа «Комплексные меры противодействия злоупотреблению наркотическими средствами и их незаконному обороту на 1995 — 1997 гг.» была провалена. Не удалось осуществить ни одно из намеченных действий. Но закон был опаснее программы, в нем имелось много такого, за что стоило ломать копья.

— Что было! — смеется Герасименко. — За запрет потребления наркотиков без назначения врача нас обвиняли в покушении на права человека, в попытках «подвергнуть геноциду новое поколение россиян», в стремлении «концептуально обосновать происходящие в стране наркорепрессии». Если, возражали нам, человек объелся белены, выпрыгнул из окна, залез в петлю — это можно законом запретить? Можно лишить человека права распоряжаться собственной жизнью, даже если поведение человека представляет для его жизни опасность? И за нарушение преследовать? В таком случае, продолжали оппоненты, можно пойти дальше и привлекать к ответственности альпинистов, канатоходцев, работающих под куполом цирка артистов, подвергающих свою жизнь опасности.

— Сторонники закона отвечали на том же уровне: ты залез в петлю — твой выбор, конечно, печален для общества, но касается твоей судьбы, твоих близких. Наркоман же вовлекает в потребление наркотиков десять — пятнадцать человек, и это может угрожать — уже угрожает! — безопасности государства.

Протест «правозащитников» вызвала статья закона, допускающая принудительное медицинское освидетельствование человека, если есть основания считать его больным наркоманией, находящимся в состоянии наркотического опьянения, употребившим наркотик без назначения врача. Оппоненты проводили аналогию с недавними временами, когда инакомыслящих и борцов с режимом насильно помещали в психиатрические больницы. Это что же, возврат к прошлому?

У парламентариев свои аргументы: опасно, если самолет ведет пьяный, — а если наркоман? Наркомания успела заразить военные округа, в том числе отдельных военнослужащих на ракетных установках; есть случаи пристрастия к наркотикам офицеров Федеральной службы безопасности. До двухсот килограммов наркотиков каждый год тайно передают в места

лишения свободы — как же быть?

— Направить на медицинское освидетельствование можно только решением прокурора, следователя, органа дознания; само такое решение может быть обжаловано в суде или опротестовано прокурором. Чего встрепенулись? — спрашивает Герасименко и сам себе отвечает: — В России сформировалось «нарколобби», оно давит на парламентариев, чтобы не допускать ужесточения борьбы с наркоманией. Работая над законом, мы это ощущали постоянно. Когда закон был принят наконец, вы думаете, они успокоились? Нет, продолжают мне доказывать: «Наркоманы тоже люди!».

Меня, когда я перечитывал документ, смущало другое, и я не преминул сказать об этом. Закон разрешает лечение больных наркоманией только в учреждениях государственной и муниципальной систем здравоохранения. Как президент негосударственного наркологического Центра или, скорее, как практикующий врач, я напомнил о картине, знакомой собеседнику: российские государственные клиники для наркоманов, часто обшарпанные, давно не знавшие ремонта, переполнены, кое-где больных размещают в коридорах. Врачи задерганы — у каждого два-три десятка пациентов, часто скандальных; медиков уже впору самих лечить. Зная это, вы посоветуете близкому вам человеку обращаться только в государственную клинику, никуда больше? Не разумней ли создать систему, при которой органы здравоохранения проводили бы аттестацию медиков-наркологов, желающих работать в акционерных или частных клиниках, и после знакомства с уровнем их подготовки, с методами лечения давали бы лицензии? И еще: из-за низкой оплаты труда в государственных лечебных учреждениях России именно туда, в негосударственные, сегодня потянулись знающие себе цену опытные врачи.

Я ожидал возражения. Смысл ограничений, мог сказать Герасименко, в попытке унять наблюдаемый в стране разгул медицинского шарлатанства, несущихся отовсюду обещаний «вылечить наркоманию за один приезд», когда обезумевшие от горя родители наркомана отдают судьбу ребенка в руки дельцов. Для противодействия обману, сказал бы собеседник, мы не нашли пока способа лучше, чем позволить лечить наркозависимых больных только в государственных и муниципальных клиниках. И я приготовился удивиться: как можно из-за отдельных недобросовестных медиков ставить под сомнение репутацию знающих, опытных врачей, работающих вне государственных структур и демонстрирующих результаты, превосходящие уровень государственных наркологических служб.

Мне хотелось рассказать, как бишкекские врачи, среди них доктора и кандидаты наук, в нашей и в других негосударственных клиниках, часто забыв о собственной семье, проводят дни и ночи с больными; как в часы сна или полусна перед ними чья-то программа лечения, вспоминаются детали разговора с пациентом, лезут в голову варианты, что предпринять завтра, чтобы вывести больного из депрессии и не допустить, чтобы сдали нервы у сопровождающей его матери. Круглые сутки в клинике дежурят опытные врачи и медсестры, фиксируют малейшие нюансы состояния больных, они могут по системе спутниковой (мобильной) связи разыскать меня в любой момент, где бы я ни находился. Кажется, учтено все до мелочей, но ты в напряжении всегда, только перед пациентом спокоен и выдержан, только твои домашние знают, чего тебе это стоит.

Озвучивать свой монолог я не посмел. На меня смотрели глаза умного человека и опытного хирурга, ему не надо объяснять то, что он знает не хуже меня. Но ему известно, видимо, еще такое, что недоступно человеку со стороны, — представление о масштабах корысти, невежества, обмана, разлагающих российскую медицинскую среду, как все другие части общества в наши странные времена. Закон, даже самый жесткий, он знает, не может изменить общественную мораль. Но хотя бы попытаться, читал я в его глазах, пусть на ощупь, неумело, едва-едва…

Мы помолчали.

— Знаете, что поддерживает мой оптимизм?

— Что же? — спросил я.

— Социологи изучали пределы терпимости россиян к разным факторам беспокойства. Людей спрашивали, что в нашей жизни у них вызывает наибольшее неприятие. На первом месте оказался фашизм, на втором мафии, на третьем, как вы думаете, что?.. Правильно — наркомания!

Понятие «политическая наркомания» я впервые услышал в Москве из уст профессора А.И. Белкина, руководителя Русского психоаналитического общества, создателя психологических портретов российских политиков новейшего времени (Горбачева, Ельцина, Примакова, Лужкова, Жириновского и др.). Если проанализировать мотивы, которыми руководствуются иные из них, постоянно выставляя свои кандидатуры на тех или иных выборах, если присмотреться, как цепко держатся за власть, однажды получив ее и ни за что не желая с нею расставаться, даже в ущерб своей репутации, даже во вред здоровью, можно безо всяких натяжек отнести эту страсть к психическому заболеванию, близкому к наркотической зависимости.

Оставим в стороне медицинское употребление наркотиков. Во всех других случаях люди прибегают к ним не из нужды, а только из жажды даваемых ими новых, часто приятных, иногда острых ощущений. К ним организм привыкает, без них не может обходиться, их поиск становится содержанием жизни. При вынужденном воздержании, даже сокращении дозы, пусть на очень короткое время, зависимый от наркотических веществ человек испытывает невероятное смятение и физическую боль, то есть состояние абстиненции. Я это наблюдал, присматриваясь к одному российскому политику, случайно попавшему из провинции на высокий государственный пост. Всегда в свите высшего руководства страны, он чувствовал себя фигурой значительной, окруженной почитанием, способным держать удар, и испытывал блаженство. Казалось бы, что еще нужно? Между тем действие одних и тех же доз власти ослабевало. Уменьшалась чувствительность центральной нервной системы к эффекту, производимому «наркотиком». Наступила, как сказали бы медики, функциональная толерантность. Для ощущения того же блаженства требовалось постоянно увеличивать дозы всеобщего внимания, публичности, новых почестей, которые могло дать только восхождение на следующую ступень иерархической лестницы. Увы, потенциала для подъема к манящим вершинам у него не было.

Когда по мировому закону о разбитом корыте он остался не у дел, его состояние могло бы служить хрестоматийным примером острейшего синдрома отмены наркотика. Он впал в глубокую депрессию, его преследовали страхи, он переживал вспышки невероятной жажды прежнего социального статуса. Страдал страшно и пошел бы на любое преступление, если бы оно сулило дозу утраченной власти и с нею ощущение однажды испытанного блаженства. Видя крушение карьеры чиновника, который был на виду, даже казался незаменимым, мы склонны судить о личности в контексте глобальных политических процессов. Мы стараемся угадать новый вектор развития, касающийся всех нас. На самом деле судьба вознесенного наверх человека, независимо от того, долго ли он держался на высоте или быстро рухнул, часто связана не с переменой политической розы ветров, а с индивидуальными свойствами индивидуума, которые становятся очевидными при ее внезапном и стремительном вознесении.

Я лечу опийных наркоманов.

Что делать с политическими — не знаю.

Июньским утром 1999 года иду по Охотному ряду к Колонному залу Дома Союзов на Международный конгресс антинаркотических сил. Я принял приглашение не столько для рассказа о бишкекском опыте, сколько из желания услышать, наконец, из уст первых лиц России позицию по проблеме наркомании как угрозы здоровью народа, стабильности страны, национальной безопасности.

Сколько ни вглядываешься в лица людей, занимающих места в президиуме конгресса — никого из российского руководства, только чиновники средней руки. Не мне одному пришла в голову горькая мысль. Но сказать об этом с трибуны решился только один человек.

— Я вчера смотрел по телевидению, сколько представителей высшей власти было на конференции, посвященной печати. Там начальство толпой ходило: ну как же — впереди выборы, надо мелькать… А тут их не густо. Может быть, это знак того, как в России относятся к проблеме наркомании?

Это выступал Михаил Горбачев.

Никогда раньше я не видел бывшего президента СССР так близко. На трибуне стоял усталый человек, хорошо понимающий, что происходит вокруг, и бессильный изменить ход вещей. Мысль его была проста и понятна. В условиях трансформации России, перегруженной множеством проблем, охваченной глубоким кризисом, надо решать основную задачу, он назвал ее по-солженицынски сверхзадачей — сбережение народа российского. Силы его без того подорваны трагическими событиями XX века. Массовая наркотизация грозит национальной катастрофой.

Я с уважением думаю об этом человеке, моем первом президенте, и не перестаю поражаться политической воле, проявленной им в два года (1985 — 1987) антиалкогольной кампании, вошедшей в новейшую российскую историю под его именем. Конечно, зря тогда вырубали отличные виноградники, но какой же убежденностью надо было обладать, чтобы почти в одиночку восстать против алкоголизма в исконно пьющей России. В стране, где верховная власть, начиная с Ивана Грозного, двести лет расчетливо спаивала народ для предотвращения смуты и пополнения казны. Бунт против вековой национальной традиции принес плоды, до сих пор не осмысленные, не оцененные: в результате горбачевской кампании его современники стали чуть дольше жить. Продолжительность жизни мужчин возросла на три года, женщин — на два года. Как знать, был бы продолжен его курс, Россия по числу долгожителей могла бы вырваться далеко вперед.

И, кто знает, будь кампания доведена до наших дней, сумел бы непьющую Россию утюжить с такой силой наркотический каток, не встречая препятствий, подминая под себя первым делом детей и подростков. Наркомания пришла в школы, в университеты, в кузницы управленцев завтрашнего государства. Правнуки русского мужика, который изумлял мир уменьем подковать блоху, создают химические формулы новых наркотиков и конструируют машины, выпускающие наркотики в таблетках. За пару месяцев до начала работы конгресса в Москве арестовали студентов, зарабатывавших на жизнь подпольным производством синтетических наркотиков (метадона, амфетаминов) и наркотиков, до той поры неизвестных, ими изобретенных. Подпольную лабораторию левши XXI века оборудовали в автофургоне, который носился по оживленным улицам столицы, не привлекая внимания. Россия стала одной из немногих, а может быть, единственной сегодня страной, которая выступает на мировом рынке наркотиков одновременно как производитель, как потребитель, как транзитный коридор, и во всем — с обычным размахом.