Наркопожар в златоглавой Москве

— Эти пришли на халяву, по флаерам, — вновь поражал меня своими «знаниями» Сергей.

«Флаеры» — бесплатные пригласительные, их раздают в модных магазинах, ателье, казино для рекламы клуба.

Мы прошли в другой зал с баром и бильярдом. За пустым столиком за бутылочкой кока-колы одиноко сидел круглолицый молодой человек в глухом свитере, не похожий на беснующихся гостей.

— Наш диджей! — представил Сергей приятеля.

Диджей, или диск-жокей, как раньше называли составителей музыкальных программ, был кумиром юных москвичей, живущих на прилегающих улицах. Он стал рассуждать о трагикомичности ситуации, когда не приученные к выбору молодые люди не могут воспользоваться свободой. Свое предназначение видит не в том, чтобы «тупо свести две пластинки, чтобы они играли», а «навязывать людям свое понимание музыки», «быть для своих сверстников гуру…». Ему хочется «помочь людям раскрыться, самим определить, что им нравится, и получать радость» .

Когда мы вышли из «Титаника», на углу ночной улицы стояли подростки, передавая друг другу и вдыхая пары клея «Момент». Не имеющие денег на тюбики нюхают клей для обуви, для дерева, для велосипедных шин; однажды я встретил школьников, вдыхавших через носовой платок летучие вещества из банки с фабричным пятновыводителем. Побаловавшись с ними, подумал я, не удовлетворяясь короткой продолжительностью их действия, юнцы перейдут к наркотикам, вызывающим зависимость. Если они из состоятельных семей, как Сергей, станут завсегдатаями «Титаника». А если нет — их дорога в криминальный мир предопределена.

Для меня Москва — город первых сбывшихся надежд.

В годы моих поисков в числе немногих людей, проявлявших интерес к новому методу лечения, были молодые фрунзенские журналисты. Им любопытно было наблюдать процесс «супер-стресс-шока», как они называли мой метод, фотографировать необычные позы пациентов, со страстью писать о сеансах и обо мне, их ровеснике. Ребята с бойкими перьями страдали от дефицита будоражащих событий и с преувеличенной радостью воспринимали любую информацию, из которой бы следовало, что землякам есть чем гордиться. Они питали слабость к пафосным словам вроде «кудесник», «доктор Жизнь» и тому подобное, им нравилось обыгрывать мое имя Жениш, что в переводе с кыргызского значит Победитель, но я не был слишком строг к словесным шалостям, уважая их молодой задор.

Изредка я захаживал к ним в редакции, где в табачном дыму, среди заваленных бумагами столов, под стук пишущих машинок обсуждались новости. Мне этот мир казался островком, где все друг друга понимают и любят. Настало время горбачевской «перестройки», когда общественная атмосфера становилась свежее, демократичнее. В одной из редакционных комнат меня познакомили с Павлом Романюком, представлявшим в республике «Комсомольскую правду». Ему тоже был интересен мой метод лечения. Я тогда и представить не мог, что будут значить для моей судьбы восемьдесят строк в московской газете.

Надо было как-то жить, содержать семью. Частная практика тогда еще не признавалась властями, казалась чуждой социалистическому обществу, за нее преследовали. Но меня это уже не могло остановить; люди находили меня, просили о помощи и, как тогда говорилось, «благодарили»— кто приносил деньги, кто продукты, кто какие-то веши. В ту пору платной медицины не существовало, заработная плата врачей даже самой высокой квалификации была невелика, и подарки больных, вручаемые тайно и с опаской, с риском для репутации врача, являлись распространенной формой компенсации унизительного положения, в которое были поставлены медики. Для меня подарки имели и другой смысл — если больные благодарят, стало быть, я как врач чего-то стою.

Однажды я получил письмо от знакомой москвички. Есть, писала она, два алкоголика, люди известные, занимающие солидные посты, они опасаются лечиться у столичных врачей, не хотят огласки — в большом городе никогда не знаешь, кто с кем связан. Мне было все равно, кто они; я решился на поездку только из-за бедственного положения, в котором тогда была моя семья. Меня мучила мысль о том, что я, младший научный сотрудник, не могу кормить сына так, как требует растущий организм, и не в состоянии одевать жену, чтобы ей не стыдно было перед подругами, вышедшими замуж за более удачливых, состоятельных мужчин. Роза достаточно умна и деликатна, чтобы заводить об этом разговор, но я сам страдал от невозможности достойно обеспечивать любимую женщину.

А предыстория такова.

В первый раз я побывал в Москве, работая в научно-исследовательской лаборатории Киргизского медицинского института. Меня командировали для знакомства с новой литературой по психотерапии в фондах Государственной библиотеки СССР имени В.И. Ленина. Я жил в столичном общежитии с аспирантами.

— Слушай, почему бы тебе здесь не подзаработать? — предложил мне белорусский медик-аспирант. В свободные от библиотеки часы он лечил московских курильщиков, делал это по-своему, с применением игл. Когда вышел срок разрешенного мне проживания в общежитии, он представил меня коренной москвичке, симпатичной женщине, жившей с дочерью и сыном в центре столицы и имевшей другую, в тот момент пустующую однокомнатную квартиру в районе новостройки в Кузьминках. Нина Ивановна — так ее звали — и ее семья собирались эмигрировать в США. Я тогда впервые столкнулся с людьми, которые открыто выражали несогласие с режимом. Когда я рассказал Нине Ивановне о лечебных сеансах с алкоголиками, она встрепенулась:

— Мой знакомый дипломат… ну, сам понимаешь! Можешь провести лечение у него на квартире?

Так я попал в дом видного советского дипломата, которого можно было видеть в кинохронике в свите министра иностранных дел Андрея Громыко. До той поры я никогда не бывал в домах советской элиты и с трепетом рассматривал на стенах живописные полотна известных мастеров. Не подозревал, что такие ценности могут храниться в частных коллекциях московских чиновников. Хозяин квартиры заваривал в китайском чайнике с лепными драконами жасминовый чай, разливал в синие фарфоровые чашечки. Ему не стоило пить крепкий чай, но он с таким радушием принимал гостя, что у меня не хватило духу настоять на своем, и я потом долго терзал себя мыслью о том, что никогда не стану хорошим врачом, если деликатность будет брать верх над профессией. Мой метод лечения тогда был еще топорным, но рациональное зерно, в нем содержавшееся, начинало прорастать. Я провел с дипломатом лечебный сеанс, но результат был такой же, как с братом Сталбеком: все слушал, исполнял, а на вопрос, что чувствует, отвечал удивленно: «Ничего…

» Но все-таки появились симптомы, которые должны были появиться. Это был мой первый лечебный опыт в Москве. Дипломат отсчитал мне гонорар — двести пятьдесят рублей. По тем временам это была немалая сумма. Авиабилет из Москвы во Фрунзе и обратно стоил вдвое меньше. Я казался себе страшно богатым. Мое настроение стало еще лучше, когда три месяца спустя пациент сообщил, что никакие официальные приемы теперь не могут его заставить выпить.

«Дипломат держится!» — писала мне Нина Ивановна. От нее-то и пришло во Фрунзе сообщение о двух новых потенциальных пациентах, ожидающих меня в Москве. Я стал летать в столицу раз или два в полгода, гонораров на полеты хватало, более того, появилась возможность привозить домой подарки сыну и жене. Я не строил иллюзий, понимая, что интерес ко мне вызван не только результатами моих сеансов. В элитных московских домах входили в моду общения с бурятскими целителями, якутскими шаманами, тувинскими знахарями. Их таинственно передавали из семьи в семью, из рук в руки, как экзотический сосуд, из которого можно черпать здоровье. И хотя среди наводнявших город гостей с азиатской наружностью было немало проходимцев, ожидание чуда было столь велико, что больные часто на самом деле испытывали то, чего ждали.

Долго я буду помнить солнечный день 20 января 1989 года. Кто-то из знакомых москвичей встретил меня возгласом: «Жениш, ты видел «Комсомолку»? Там про тебя!». Я бросился к газетному киоску на Пушкинской площади. С волнением раскрыл свежий номер «Комсомольской правды». Крупный заголовок: «Змиелов. Так в шутку называют врача, который излечит многих». Газета, видимо, имела в виду принятое на Руси название водки — «зеленый змий». Но образ врача, как ловца змия, был трудноват для восприятия. Мне всегда казалось, что ловец змия тот, кто пьет водку, а не кто лечит ловца. Знавшие меня, увидев газетный заголовок и не успев прочитать, допытывались, каких именно змей и в каких пустынях я ловлю, применяю ли для отлова рогатины, могу ли заставить этих гадов танцевать под флейту. Позвонили из телестудии — дают прямой эфир, но чтобы я прихватил с собой удава или кобру. Мои попытки отвести незаслуженную славу воспринимались как скромность героя. Через пару недель из Бишкека позвонили друзья:

— Жениш, где ты шляешься! Тут такое происходит! Письма со всех концов! Больные едут из Калининграда, из Сочи, из Тынды. Из самой Москвы! Уже сорок человек! Тебя разыскивают по всему городу. Скорее прилетай!

Что говорить, я мечтал об известности, но когда она пришла, психологически я не был к этому готов. В Бишкеке началась нервная работа: прием множества людей, в том числе крупных чиновников, о встрече с которыми неделю назад я помыслить не мог, а теперь они величали по имени-отчеству и записывались в очередь. Одни хотели сами пройти курс лечения, другие — пристроить близкого человека. Я себя не щадил. От перенапряжения у меня ослабла иммунная система, к тому же я сильно простыл, до критических отметок поднялась температура. Меня увезли в больницу, в отделение реанимации.

Десять лет спустя Сергей водил меня по Москве, но уже не по алкогольным адресам, а по хорошо ему известным наркотическим. Меня не покидало чувство, что я попал в город на незнакомом материке — так много здесь стало нового, неожиданного, часто несовместимого. Отели ведущих мировых компаний, рядом «магазины интимных товаров», храм Христа Спасителя, в двух шагах развалы эротических газет и журналов, в переулках стриптиз-бары с африканскими и азиатскими танцовщицами, отреставрированные русские усадьбы восемнадцатого — девятнадцатого веков, ночные клубы для гостей с нестандартной ориентацией, и везде юные торговцы наркотиками… Распространенные еще недавно марихуану и маковую соломку вытесняют опий, кокаин, героин, амфетамины. Изменения в структуре наркотических средств на подпольном рынке указывают на возросшую активность наркоперевозчиков .

А у меня из головы не выходил рассказ начальника погранзаставы на Памире о том, как он видел в Москве, в аэропорту Домодедово, вблизи поста таможенного контроля, передачу из рук в руки чемоданчика, скорее всего — с наркотиками. При суровости российских карательных законов мне казалась вызывающей дерзость наркоперевозчиков. Они как будто уверены в безнаказанности! Выбрав время, я поехал в Домодедово, куда приземляются самолеты, следующие рейсом с Востока. В зале ожидания я следил за прибытием самолетов из Душанбе, Бишкека, Ташкента, Алма-Аты, присматривался к пассажирским потокам, но ничего подозрительного не заметил. Шли деловые люди приятной наружности, команды спортсменов, женщины с малыми детьми, мужчины с ящиками фруктов и корзинами укропа, петрушки, кинзы… В тот день в одной из коробок с зеленью таможенники нашли шесть килограммов героина.

— Это просто везение! — говорил мне потом генерал Вячеслав Ивин, начальник аэропортовской таможни. Перевозчики, оказывается, прячут наркотики в синтетические («радиопрозрачные») упаковки, которые при просвечивании не вызывают подозрений; помогают собаки-детекторы, реагирующие на запах. Но сильнопахнущие продукты (зелень, кофе) отбивают запахи спрятанных веществ .

Таможенники приучили себя обращаться с задержанными перевозчиками без лишних эмоций, не вкладывая в разговоры ничего, кроме сухих протокольных вопросов, но бывает, не выдерживают даже их крепкие нервы.

Перед генералом обросший худощавый человек, судя по выражению затравленных глаз, вряд ли способный прикидываться. Принимая сотрудников таможни за следователей милиции или прокуратуры, умоляет выслушать. Некие люди где-то в Средней Азии увезли жену и троих детей в неизвестном направлении, обещав вернуть, если он полетит за их счет в Москву и обратно. Заставили пять суток голодать, потом глотать какие-то капсулы, как виноградины «дамские пальчики», напоминая, что, если не явится в назначенный час по указанному адресу, жену изнасилуют солдаты и зарежут на глазах у детей.

В капсулах оказался героин.

Очень трудно, практически невозможно обнаружить эти маленькие контейнеры с наркотиками, накануне вылета проглоченные и находящиеся в желудке. Иногда их бывает десять, тридцать, пятьдесят — до семидесяти капсул. Не станешь, в самом деле, всех подряд просвечивать рентгеном. Временами контейнеры в желудке разрываются, перевозчика корежит и ломает, экипаж связывается с диспетчером аэропорта, просит подать к трапу «скорую помощь». Иногда из самолета выносят уже труп.

— Думаете, история с женой и детьми — легенда? — спрашиваю генерала.

— А если нет…

Профессиональных контрабандистов, перевозящих наркотики в желудке, готовят не один год, иногда с детства, постоянно заставляя проглатывать пластиковые капсулы с двадцатью граммами порошка, с каждым разом во все больших количествах, расширяя пищевод до заданных размеров. Обычно — до способности вместить больше полусотни капсул. Но у бедолаг, умоляющих таможенников выслушать их, капсул много меньше, и это основание верить, что они оказались перевозчиками поневоле.

В 1998 году таможенники России пресекли более двух тысяч попыток контрабанды наркотиков общим объемом сорок три миллиона доз — хватило бы на каждого четвертого жителя страны, включая грудных детей и стариков. Мы бы увидели эти расфасованные по пакетам вещества у переминающихся с ноги на ногу на вечерних московских улицах молодых людей, по большей части выходцев из Таджикистана, Казахстана, Азербайджана, Грузии. Распространение наркотиков по провинциальным городам взяли на себя цыгане, шумными таборами кочующие по стране.

Но если перевозки наркотиков возрастают, переваливают через границы в разных точках, подчас неожиданных, можно предположить, что существует или близка к завершению структура («мафия»), объединяющая выращивание наркотических веществ, их переработку, перевозки на близкие и дальние расстояния, распространение в масштабах, сопоставимых с объемами национального валового продукта. По подсчетам, в мире каждый год выявляется свыше пяти сотен тайных взлетно-посадочных полос и вертолетных площадок, принадлежащих наркогруппировкам. Авиация транснациональных наркосиндикатов осуществляет до трехсот ежедневных перелетов с наркотиками на борту. Вынашивается идея приграничной переброски наркотиков с помощью ракет класса «земля — земля», причем стоимость перемещаемых таким образом наркотических веществ окупает затраты на приобретение и эксплуатацию ракетных комплексов .

— Так кто же их прикрывает? — передаю генералу Ивину вопрос, который мне задавали памирские пограничники. Начальник домодедовской таможни много лет в этой системе, разного насмотрелся. Он ничего не сказал, только вздохнул и с улыбкой, какая бывает ответом человеку, способному понимать очевидности, вскинул глаза к потолку. Впрочем, это мгновение мне могло показаться.

В московском международном аэропорту «Шереметьево-2», куда приземляются самолеты со всех континентов, таможня держит оборону от мирового наркобизнеса. Через этот коридор везут наркотики из дальнего зарубежья. В ход идут все известные способы контрабанды, включая провоз капсул-контейнеров в роскошных прическах африканских женщин. Молодые, с открытой белозубой улыбкой, они никак не похожи на сложившийся в представлении образ контрабандиста. Но, устояв перед обольстительной улыбкой и потребовав раскрыть рот пошире, приглашенный таможенниками врач обнаруживает в дуплах под пломбами красивых, ослепительных зубов щепотки порошка.