К индейцам Амазонки за секретом божественного листа
Орландо держит правую руку на руле и смотрит вперед, прикрыв лицо соломенной шляпой и не отворачиваясь от брызг.
— Орландо, а в школе у Мануэла ребята покуривают?
— Спросите у него.
— Нет, — говорит Мануэл, — но я два раза пил пиво.
Приближаясь к высокой зеленой стене, можно различить подлесок, древовидные папоротники, фикусы с могучими стволами, пальмы с трехметровыми перистыми листьями. Только обвитые вокруг ветвей орхидеи и плавающие у основания бледно-розовые граммофончики, какие цветут на деревянных частоколах в кыргызских деревнях, освобождают от ощущений, какие, наверное, испытывал бы человек, заброшенный на чужую планету. Дилетантский взгляд с трудом различает в растительном буйстве отдельные экземпляры.
Вальдивино показывает в зарослях лечебные деревья — кина-кину, из которой индейцы делают известный перуанский бальзам; пухери с семенами, полезными при дизентерии; каскариллу, помогающую при лихорадке; другие уникумы американской природной аптеки. Среди деревьев было хинное. Его измельченную кору называют «порошком графини».
— Графини Хинхон! — уточняет Вальдивино.
По легенде, графиня Хинхон, жена испанского наместника на Амазонке, заболела тропической лихорадкой. От смерти ее спасла служанка-индианка: уговорила графиню принимать порошок из толченой коры дерева. Графиня выздоровела, а дерево с той поры называют хинным. Не проводник, а ходячая энциклопедия, этот Вальдивино! Прошлой ночью он поразил нас знанием реки. В тишайшей темноте, подчеркнутой мерцанием зеленых светлячков, мы отправились ловить крокодилов. Вальдивино стоял на носу, выставив ногу вперед и вытянув правую руку с фонариком, подавая длинным лучом сигналы Орландо, следившему за светящейся полоской, шарившей по темной воде. Крокодилы спят днем в недоступных для человека местах, а ночью, притаившись в зарослях, приподняв над водой светящиеся красные глаза, неподвижно ждут добычу. Услышав в ночи рокот лодочного мотора, они не трогаются с места, уверенные, что добыча сама идет к ним в пасть. Вальдивино метров за сто пятьдесят замечает два огонька. По его сигналу Орландо глушит мотор, лодка бесшумно скользит по направлению луча. Слышится всплеск воды; я не успеваю понять, что случилось, как синхронно всплеску Вальдивино в быстром наклоне туловища левой рукой достает каймана длиной сантиметров пятьдесят. Крокодильчик не дергается, не сопротивляется, а спокойно смотрит на нас, как бы заранее зная, что сжимающие его подголовье сильные пальцы ему ничем не угрожают. Дав мне вволю поснимать себя с добычей в руках, Вальдивино опускает каймана в воду.
О крокодилах он может рассказывать долго и подробно, хотя многие истории, особенно о черных кайманах длиною до одиннадцати метров, подчас заканчиваются весьма печально. Выползая на охоту по ночам, они переворачивают каноэ и нападают на незадачливых рыбаков.
В ту же ночь при свете фонарика мы ловили на удочку пираний. У меня тоже была удочка с такой же наживкой, как у Вальдивино, но пираньи обходили стороной мой крючок и хватали наживку только у Вальдивино. У меня мелькнула мысль, что амазонские рыбы и рептилии знают Вальдивино в лицо и идут ему навстречу по дружбе. Сняв пиранью с крючка, он показывал ее и снова бросал в воду. Пираньи бывают белые, черные, красные, но в этой заводи водились только крапчатые. Трудно было представить, что эта невзрачная на вид рыбешка — страшная хищница, способная обглодать все живое. Вальдивино поднес пиранью к моему уху, и я услышал звуки, очень похожие па плач ребенка. Стало быть, не все рыбы молчат? Свободной рукой Вальдивино вытаскивает из пристегнутого к поясу чехла нож и лезвием раздвигает пленнице губы. Видишь челюсти, очень похожие на человеческие, только маленькие, и слышишь звонкое лязганье острых зубиков о металл. Да, эта способна обглодать добычу до костей. Вальдивино рассказал историю, которой сам был свидетель:
— Однажды мы с друзьями купались в реке. Нам было по двенадцать-тринадцать лет. Мой товарищ Жозе влез на акацию, прыгнул в воду, задел корягу, до крови поцарапал предплечье. Вода стала краснеть и закипела — на запах крови со всех сторон устремились пираньи. И когда мы, спохватившись, через две-три минуты бросили в воду веревки, надеясь спасти Жозе, вытащили только белый скелет и кусочки кожи от ладоней и ступней. Пираний было так много, что, пока мы тянули скелет, стая еще догладывала кости. Бедный Жозе! Я с ужасом смотрел, как маленькие пираньи выползают из черепа Жозе через глазные отверстия.
Прежде чем попасть к уитотос, наша лодка дважды приставала к берегу. На опушке сырого леса в хижинах, покрытых сухими пальмовыми листьями, жили индейцы племени ягуас. На первой короткой остановке нас окружили высыпавшие отовсюду полуголые, возбужденные, ни на минуту не умолкавшие люди; мы ахнуть не успели, как наши лица раскрасили красными полосами, такими же, как у людей ягуас; взглянув в зеркальце, я увидел свои глаза на неузнаваемой ужасной физиономии. «Ягуас» — набедренная повязка, и так зовут себя люди племени. Их в деревне больше двухсот. Взрослые когда-то работали на перуанских каучуковых плантациях сюда пришли в середине семидесятых годов. Еще недавно в деревне был колдун. После его смерти по решению вождя больных стали отправлять в больницу ближайшего городка Летисия — по реке туда можно добраться на долбленке за пять-шесть часов.
Из всех лекарственных и наркотических средств ягуас предпочитают аяхуаску. На вопрос, употребляют ли аяхуаску только по праздникам, жители деревни отрицательно закачали головами, наперебой стараясь объяснить, что наоборот — каждый раз, обычно в конце месяца, когда в деревне варят аяхуаску, добавляя в котел кору дерева тобэ, черпают напиток кружками из котла, а после вместе пляшут, отлетая душой к небесам, путешествуя в других мирах, — это и есть праздник. Счастливые полеты продолжаются час или полтора, пока радостные люди не спустятся обратно по радуге, перекинутой через Амазонку.
— Там не холодно? — спрашиваю я. Вальдивино переводит, воздевая глаза к небу.
— Не холодно! — смеется деревня.
Нас тащили то в одну сторону, то в другую, предлагая купить изделия деревенских мастеров — маленькие духовые ружья «сарбуран» с колчаном из коры дерева и тонкими стрелами из сухих прожилок пальмового листа; на кончике стрелы острые зубки пираньи, а на другом конце — клочок вздутой хлопкообразной массы из красного плода дерева мунгуба. У дороги вбиты два колышка, между ними веревка, к ней подвязан товар — черепа мелких животных, ожерелья из плодов тропических растений с рыбьим позвонком («оберегают женщин!») и с черно-желтым клювом тукана («увеличивает силу мужчин!»). Выбирай!
В самой деревне коковых кустов не было, к ним вела тропа в сельву, но Вальдивино решительно отговорил терять время:
— У уитотос они растут у каждой хижины!
Непростительной оплошностью была моя попытка раздать горсть конфет ребятишкам. Невесть откуда слетелась стая кричащей, орущей, хохочущей, толкающей друг друга детворы, уцепившейся в мои руки и едва не выдернувшей их из предплечий; вслед за ними и взрослые уцепились мне в обе руки, стараясь разжать мои пальцы, таща каждый в свою сторону, у меня трещала по швам рубашка, и я не знаю, что бы от меня осталось, если бы на выручку не поспешил Вальдивино. Он решительно выстроил всех в очередь. По счастью, конфет хватило каждому. Только взрослые, не очень веря моим уже вывернутым карманам, продолжали дружелюбно держать меня за руки, провожая к сходням, у которых покачивалась наша лодка.
Минут через двадцать на хорошей скорости мы добрались до другого поселения ягуас. Здесь были деревянные строения, школа, бетонные тротуары с дощатыми скамейками, даже футбольная площадка; в домиках электричество и водопровод с питьевой водой. За оградой на гигантской форно над пылающими углями ягуас жарили маниоковую муку. Со старейшинами деревни мы присели на затененную банановой пальмой скамью. По их рассказам, при болезнях деревня тоже использует растения. Если у ребенка сильный кашель, родители приносят красный цветок канья браво, внутренность цветка растирают, заливают водой. Отвар помогает от простуды. А когда болит голова, используют маленькие листья кустарника мукуры — настоенной на листьях водой обливают голову, и боль проходит. И здесь жуют коковые листья, их смешивают с листьями дерева ярума и получают сильнодействующее болеутоляющее и психотропное средство вайруро.
— Обратите внимание на ту девочку, — шепнул мне Вальдивино.
Девочка лет двенадцати-тринадцати была в толпе подростков, стоявших в сторонке и не решавшихся приблизиться, пока старейшины не закончат беседу. На ней, как на всех других, была набедренная повязка, браслеты из коры на кистях рук и на щиколотках. Вальдивино был с ней и ее семьей знаком раньше и потом в лодке, когда деревня осталась за кормой, рассказал, как проходило ее посвящение в женщины. Когда случилась первая менструация, отец запер дочь в сарае («тури») на шесть месяцев; ей не разрешалось появляться в деревне, а круг ее общения составляли две-три старухи, обучавшие девочку, как вести себя с мужем, как распознавать признаки беременности, какие растения применять при болезнях, разным другим премудростям, без знания которых не станешь любимой женой и заботливой матерью. Эти полгода, пока дочь получала уроки жизни, отец работал в поле как вол, чтобы скопить средства для праздника по случаю возвращения просвещенной дочери. Знахари деревни представили ее луне и темноте, торжественно передали ей ветку дерева, которое отныне должно ей покровительствовать. Они же указали ей зверя — ее личного тотема и защитника. Три дня деревня праздновала совершеннолетие девочки. Родственники (дедушки, бабушки, дяди, тети) на глазах у гостей выдергивали с ее головы пучки волос, пока череп не стал голым. Ее уложили на паланкин и понесли к реке. Если бы у нее был жених, ему бы следовало вслед за ней войти в воду и на руках унести в дом. Но нареченного не было, и в дом ее нес на руках торжествующий отец.
По законам ягуас, если муж в состоянии содержать не одну жену, а больше, он может привести в дом других женщин. Их бывает не больше пяти-шести; разводы не приняты, а самым большим вызовом племени, более страшным, чем кража или убийство, деревня считает измену мужа или жены. В этом случае люди не знают жалости. Когда замужнюю женщину уличили в связи с неженатым мужчиной, обоих посреди деревни привязали к столбу и рядом сложили кожаные ремни. Три дня все проходившие мимо били ремнями влюбленных. Особенно старался муж неверной, хотя на руках у него был их ребенок. Хотелось бы думать, что муж это делал не из жестокости, а чтобы не уронить себя в глазах соплеменников. На исходе третьего дня деревня спустила на воду деревянный плот. Влюбленных привязали к плоту, связав им руки. Женщине надрезали ножом верхнюю губу, парню надрезали ухо и толкнули плот к середине реки. Их обрекли на мучительную смерть: если плот прибьет к какому-либо поселению, по надрезам губы и уха другое племя поймет, за что эти двое наказаны, и тоже оттолкнет плот от берега; любовников будут провожать в их смертном пути крокодилы и хищные птицы. Так им спускаться вниз по реке до последнего дыхания — пощады ждать неоткуда.
Часа в четыре пополудни мы подплыли к деревне уитотос.
Вождь Хитома Сафиама («касика», или «всевидящая голова»), худощавый костистый индеец лет шестидесяти, пригласил нас в покрытое пальмовыми листьями высокое сооружение совершенной круглой формы, вроде исполинской юрты, в которой могла бы разместиться вся деревня, но сейчас не было ни души. В прохладной полутьме, пахнущей сыростью и взрыхленной землей, нас усадили на черных бревнах, расположенных вдоль тонкоствольного полукружия стен и служивших скамейками; вождь внезапно исчез, а мы, радуясь слабому сквознячку из множества щелей, осматривали тесаные столбы, на которых держалась крыша и переплетение задымленных перекладин; на подметенном земляном полу стояли глиняные кувшины, деревянные чашки, полисандровая ступа с палкой и долбленое корытце — очевидно, для коллективного приготовления пищи. На черных камнях лежала, как озерцо, огромная сковорода, вокруг разбросано было множество предметов, назначение которых для нас оставалось неведомым. Как объяснил Вальдивино, это была малока — главный дом уитотос. Место общих собраний, празднеств, ритуальных Церемоний, зал приема редких здесь гостей; в малоке же уитотос хоронят своих вождей.