Пакистан: опиум, беженцы и Аллах

Пешавар еще издали поражает путников крепостными стенами, количеством мечетей и мазаров (могил святых), цитаделью Бала-Гиссар. Когда-то столица древнего Кушанского царства, город оставался цветущим торговым центром на пути из глубин Азии в Афганистан, излюбленным местом отдыха верблюжьих караванов, переносивших через горы и пустыни сокровища Востока. И сегодня на узких грязных улицах видишь сложенные из кизячных кирпичей загоны для верблюдов. С давних пор за пешаварцами сохраняется слава прекрасных гончаров, чеканщиков, воинов, оружейников. Сегодня пистолеты и ружья делают по деревням вручную из рессор старых автомобилей.

По пути в Северо-западную пограничную провинцию мы проезжаем городок Хасан Абдал. Останавливаемся перекусить на восточном берегу Инда. За трапезой в придорожной харчевне удобно наблюдать за жизнью главной улицы, по которой несутся легковые и грузовые автомашины, мотоциклы, автобусы, обгоняя двуколки, запряженные лошадьми. Иногда таможенники останавливают транспорт и учиняют досмотр, предлагая людям спустить вещи и выйти. В мешках с луком или апельсинами может быть спрятан шарас, опий, героин.

По количеству конфискуемых наркотиков и числу страдающих зависимостью Северо-западная пограничная провинция в Пакистане лидирует. Если здесь для любого человека нет проблемы приобрести оружие, можно представить, как вооружены перевозчики наркотиков, переправляемых из Афганистана для подпольной уличной торговли в пакистанские города и переброски по всему свету. Пешаварцы в возрасте от двадцати до сорока лет предпочитают шарас или бханг (жидкий гашиш), но больше половины страдающих зависимостью — потребители героина. Еще недавно его готовили в отдаленных деревнях, иногда в тех же хижинах, где куют оружие. Но власти стали выявлять и уничтожать подпольные кустарные производства, и теперь в ходу исключительно афганский героин. Хотя он делается, возможно, в десяти-пятнадцати шагах от условной пакистано-афганской границы, то есть от проведенной на картах разделительной линии, но все же формально в другом государстве.

Еще недавно провинция тоже алела плантациями опийного мака. К середине лета поднимались сотни тысяч ростков с зеленоватыми коробочками величиной с куриное яйцо. Пешаварские власти сумели часть крестьян прижать, других убедить, третьим помочь заменить посадки на овощи и фрукты. К тому времени, когда я попал сюда, маковых полей на пакистанской территории практически не оставалось. Я просил полицию показать хотя бы крошечный участок, чтобы сделать фотографию, но бригадный генерал Шахдула Джан, глава Антинаркотических сил провинции уверял, что еще год назад это не составило бы труда, а к настоящему ничего не осталось. Может быть, где-то в горах еще прячется участок, но облеты с воздуха уже ничего не обнаруживают.

Особый колорит провинциальной ситуации придают живущие здесь три миллиона афганских беженцев. Они собраны в лагерях, построенных пакистанскими властями. Перебирая в памяти встречи, я ловлю себя на мысли о том, что во всех разговорах о наркотиках непременно назывался Афганистан: то как источник контрабанды, с которой трудно справляться, то как родина беженцев-единоверцев, живущих на пакистанской земле и занятых наркобизнесом, то в другой связи, указывающей на соседа как на причину неизбежного зла. Самое поразительное — в горестном согласии, с каким сами афганцы слушают упреки в свой адрес. Должны же люди войти в их бедственное положение и разобраться: прихоть ли это? Жажда ли наживы? Или последняя возможность выжить на чужой земле?

Сами пешаварцы не склонны во всем винить только афганцев и представлять соотечественников исключительно страдающей стороной. Как убеждал меня один полицейский, чтобы произвести героин, не нужны никакие лаборатории; требуется только уксусный ангидрид и еще пара ингредиентов. «Вы легко можете это делать у себя на кухне. Раньше наши люди ездили в Афганистан за порошком, а теперь могут привозить оттуда опиум и самостоятельно готовить героин. А привезти опиум проще простого. Поэтому, если у тебя есть опиум — у тебя есть героин» .

Как и кто лечит наркоманов здесь?

Наркозависимых больных Пешавара и других поселений провинции я встретил в реабилитационном центре Дост. Его основала в пешеварском районе Хайатабад госпожа Парвин Азам-Хан на территории, пожертвованной центру ее мужем Азам-Ханом, местным землевладельцем. Госпожа Парвин по профессии врач, создала неправительственную организацию для помощи людям, страдающим от наркотиков, и уже восемь лет лечит, ищет деньги — все на волонтерских началах. Встреть я на улице эту женщину, само воплощение спокойствия, которую многие пешаварцы называют матерью, никогда бы не подумал, что эта состоятельная горожанка, мать трех взрослых сыновей, по доброй воле с утра до вечера проводит в кругу алкоголиков и наркоманов, которых к ней приводят отовсюду, и что с некоторыми ей и ее сотрудникам приходится возиться месяцами, а иногда год и больше. Есть больные, проходящие реабилитацию семь-восемь лет, но даже после этого врачи не спешат их отнести к полностью излечившимся. Для уменьшения вероятности рецидива пациенту, если он сорвался, каждый раз предлагается видоизмененная программа. Перед ним ставятся новые цели. Это проверенный способ поддерживать постоянную активность больного. Для большинства пациентов лечение бесплатно, для других плата символическая — примерно пять тысяча рупий в месяц (двадцать американских долларов). Дост существует на субсидии международных организаций и состоятельных пакистанцев.

Госпожа Парвин использует разные формы групповой психотерапевтической работы. Большинство ее пациентов — пешаварские бродяги, часто неграмотные, среди них много афганских беженцев, есть иранцы. Пациенты, не умеющие даже читать и писать, по наблюдениям медиков центра, имеют, как ни кажется странным, бесспорные преимущества перед больными образованными: необразованные часто быстрее и успешнее выздоравливают. Они верят врачам, полностью на них полагаются, не задают на каждом шагу множества вопросов, как люди с образованием, а потому избавляются от зависимостей с лучшими результатами, с меньшим процентом рецидивов. У нас в Бишкеке не было материала для таких выводов: образовательный ценз наших пациентов в общем более высок и однороден.

С госпожой Парвин обходим палаты. Останавливаемся у постели афганского беженца Туриале, из кишлака Карагай провинции Лагман. Отец четверых детей, участник войны с Советской армией, был командиром у Ахмада Шаха Масуда. До войны, говорит, не знал наркотиков. Был ранен, перебрался с семьей в Бадахшан, там многие употребляли опиум, он попробовал тоже и не смог остановиться. Туриале и другие восемь обитателей палаты занимаются в психотерапевтической группе самопомощи по программе «Двенадцать шагов». Раз в неделю его навещает семья. Она в лагере для беженцев «Хурасан», в тридцати пяти километрах на запад от Пешавара.

— Какая проблема самая трудная? — спрашиваю госпожу Парвин.

— Доступность наркотиков. Их можно найти где угодно. За ближайшим углом. Поэтому семьдесят — восемьдесят процентов наших больных, пройдя полный курс лечения, какое-то время спустя снова возвращаются в Дост.

Количество больных растет быстрее, чем число чех, кто проходит курс лечения и реабилитации. Семь лет назад средний возраст пешаварских пациентов был сорок — пятьдесят лет. Сегодня двадцать шесть — тридцать два. Завтра может быть восемнадцать — двадцать. Когда мы прощались, хозяйка центра сказала о своей мечте: с помощью правительства и богатых сограждан построить под Пешаваром специальную деревню на двести — триста пациентов, которые могли бы после курса лечения жить в нормальных условиях, со своими семьями, обрабатывать землю, работать в садах, пасти скот. И продолжать курс реабилитации под наблюдением медиков-волонтеров.

Да поможет вам Аллах, госпожа Парвин!

К лагерю «Хурасан» мы приближаемся под сенью тутовых деревьев. Вдоль дороги торговые палатки с железными весами, картошкой, помидорами, зеленью. Люди в длиннополых рубахах и шароварах едут па ишаках по обочине, едва не доставая сандалиями земли.

Лагерь афганских беженцев — глиняный кишлак, он отличается от других, виденных нами по дороге, лабиринтом более узких кривых улочек, в которых едва ли разойдутся два ишака, да еще гораздо большим числом патрулирующих военных в черных беретах и с автоматами через плечо. Здесь живут две тысячи афганских семей, преимущественно узбеки, таджики, туркмены. Первая волна их подкатила в начале восьмидесятых годов во времена вторжения в Афганистан Советской армии. После ухода чужих войск многие двинулись обратно, но внутренняя междоусобная война заставила их снова искать прибежища на пакистанской земле. Некоторые в этом лагере во второй раз. Под навесом, сидя рядом по пять-шесть человек, они вручную ткут ковры. Многие торгуют овощами и всяким барахлом, а молодые и смелые постоянно ездят в Афганистан, в приграничные с Пакистаном районы, возвращаясь с партиями гашиша, опиума, героина. Чаще всего пункт назначения лагерных наркоперевозчиков провинция Бадахшан. Многие беженцы оттуда родом, там остались родственники и друзья, готовые заранее готовить товар. Перевозчиков ловят, но наказания никого не останавливают.

Рынками сбыта являются и сами эти лагеря, где сошлись люди, потерявшие близких, повидавшие ужасы, от которых не могут прийти в себя даже двадцать лет спустя. В сонном состоянии, при общей заторможенности, когда затуманено мышление и ослаблена память, им легче. В новой среде, не умея приспособиться к ней, вчерашние лавочники, конторщики, военные, ремесленники, учителя, каменщики получают ощущения, какие ожидают, а с этими ощущениями им не так тяжело переносить то, что еще недавно казалось непереносимым. Вначале употребление было спровоцировано социальными факторами, а после, с развитием толерантности, стало продолжаться и возрастать в масштабах как средство снятия наступающих при воздержании болезненных ощущений.

Среди употребляющих наркотики много беженок, в том числе молодых матерей. Когда надо работать или что-то делать по дому, а ребенок плачет, ребенку мажут губы водным раствором опиума, и он засыпает. Я видел под навесом рядом с работающими ковровщицами спящих на полу детей от годика до трех. Они могут спать весь день. Опиум — средство успокоения. Детям дают раствор вместо чая. Матери, поев немного опиума, чувствуют себя бодрее, работоспособнее. С опиума начинают рабочий день все афганские ковровщицы. В лагере употребляет опиум или шарас каждый третий.

Беженцы-медики, создали маленький центр детоксикации и реабилитации. Медикаментами помогают пакистанские общественные организации. Лечат больных в центре, а реабилитацию они проходят в своих хижинах, где время от времени их навещают лагерные медики. Здесь организовали новый ковровый цех специально для тех, кто прошел детоксикацию и кому необходимо постоянно чем-то заниматься, причем в свободном от наркотиков окружении.

В одном таком цехе я разговорился с Али Мухаммедом, пятидесяти двух дет, родом из северной части Афганистана. Он употреблял наркотики четырнадцать лет. Прошел детоксикацию три года назад и рад, что теперь есть дело, которое приносит небольшие, по живые деньги.

— Как случилось, что вы обратились к наркотикам? — спрашиваю я. — Почему?

— Война! Отца убили, сын погиб. Кто-то сказал, что так можно облегчить душу.

— Облегчили?

— В первый раз укололся героином. Через час стошнило. А день спустя потянуло еще раз принять дозу. Что-то внутри говорило мне — возьми, возьми снова! И я стал колоться, трижды в день.

— Больше не тянет?

— Больше не могу платить за героин. Курю гашиш.

Из толпы окруживших нас афганцев кто-то выкрикнул почти на чистом русском:

— Добрый день, товарищ!

Вперед вышел беженец, ничем не отличавшийся от других, в таком же тюрбане и сюртуке поверх длиннополой рубахи. Сами Олхак, инженер-геолог, попавший в лагерь семь лет назад. Русский язык учил в Кабульском политехническом институте, занимался у русского преподавателя. Толпа с любопытством прислушивалась к непонятной ей речи.

В ответ на просьбу рассказать, что за люди живут в лагере, Сами обвел рукой притихшую толпу (у многих дети на плечах) и уверил, что можно обратиться к любому — у них прошлое разное, но настоящее одинаково. Типичная афганская семья в лагере из десяти —двенадцати человек: муж, две жены, семь-восемь детей. У некоторых десять детей и больше. Проблема, считает он, не в том, что беженцы употребляют наркотики. Она в другом — большинству нечем заняться. В основном к наркотикам тянутся те, у кого нет дела. Сами, кстати, тоже безработный.

О том, что происходит на родине, Сами и другие афганцы знают по рассказам тех, кто оттуда возвращается с товаром. На большей части их родины издавна преобладали курильщики гашиша. Опиум запрещали почти все предыдущие правительства. Маковые плантации можно было встретить в труднодоступных горах, где ими занимались крестьяне, связанные с дельцами-экспортерами. Афганцы же использовали опиум в традиционной медицине для снятия боли и для анестезии при хирургических операциях. Правительство талибов стало преследовать курильщиков гашиша и выпивох как нарушителей святых заповедей. Когда взялись их принудительно лечить, опуская на несколько часов в ледяную воду, когда начали строго наказывать также торговцев каннабисом, это ускорило обращение людей к опиатам.

Афганские опийные поля и героиновые лаборатории заставили говорить о себе весь мир. Лидерам талибов ничего не оставалось, как объявить о преследовании также всех, причастных к нелегальному производству и торговле этими наркотиками, уже перевозимыми через Бадахшан в республики Средней Азии, в Россию и Европу и через Белуджистан к Индийскому океану. На самом деле талибы все-таки разрешили крестьянам сеять опийный мак, рассматривая это как компенсацию за избавление от конопляных посевов, но также давая крестьянам заработать на выращивании единственной культуры, которая во времена войны и разрухи имеет постоянных оптовых покупателей и, давая два урожая в год, может стимулировать банки на выдачу краткосрочных кредитов. По данным международных организаций, к середине 1997 года в Афганистане сосредоточилась треть мировых посевов опийного мака. Большая часть — в Гильмендской и Кандагарской провинциях .

Я спросил Сами, почему он не возвращается на родину.

— Под пули? У нас в провинции еще идет война. Не осталось ни школ, ни больниц, ни дорог, ни почтовой связи… Куда?

В «Хурасане» школа, больница, мечеть. Содержать их помогает правительство Пакистана, международные организации, Верховный комиссариат ООН по делам беженцев. В пограничной провинции двести пятьдесят шесть таких лагерей. В них почти три с половиной миллиона афганцев. Люди привыкают к перебоям с электроэнергией и подачей воды, к нехватке лекарств. Но годами не иметь работы, жить подаяниями, заниматься воровством, вливать в рот детям опиум или класть им под язык, чтобы не заходились в крике, и видеть, как, еще не научившись ходить, малыши становятся наркоманами, а потом хоронить их в чужой земле, не зная, сколько самим еще предстоит здесь оставаться, — с этим смириться трудно. Потому в лагере так много военных патрулей — слишком часты взрывы ярости, отчаяния, насилия.

Лагерей афганских беженцев в Пакистане больше трехсот.

Два дня я ждал в Пешаваре, пока Антинаркотические силы пограничной провинции договорятся с властями района Хайбер о моей поездке на землю пуштунов, живущих по обе стороны пакистано-афганской границы. Эта территория формально контролируется пакистанскими властями, но имеет статус особой административной единицы, управляется независимой властью. Никто, в том числе пакистанцы, не могут без разрешения вторгаться в этот край, где трудно встретить мужчину, при котором не было бы оружия. К утру третьего дня в Пешавар прибыла открытая бронированная машина с двенадцатью автоматчиками и пулеметом, установленным на кабине водителя. Только при такой охране разрешалось идти через пуштунскую территорию легковой машине со мной и сопровождающими меня официальными лицами из Исламабада. Речь, как я понял, шла не столько о безопасности моей персоны — кто я для пуштунов? — сколько о стремлении пуштунских властей каждый раз демонстрировать пакистанским властям, кто на их территории хозяин.

Наша машина неслась вслед за бронированным военным грузовичком. На обочине каждые пятьсот-шестьсот метров под деревьями сидели, скрестив ноги, молчаливые люди с большими бородами и в тяжелых тюрбанах, держа на коленях автоматы. Мои спутники затруднялись объяснить, чего они охраняют на полупустой дороге, отделываясь словами, которые в этой поездке я услышу не раз: «У пуштунов свои порядки, не будем вмешиваться». И правда, не надо домысливать то, чего все равно не узнать, а лучше всматриваться в пролетающие мимо скалы Хайберского прохода, свидетеля волнующей истории многих веков. Здесь в обе стороны шли караваны в города Центральной Азии, Аравии, к равнинам Инда и Ганга. На этом участке Великого шелкового пути встречались купцы, миссионеры, философы, умнейшие люди разных эпох.

Можно представить, как на каменистых холмах лошади и верблюды спотыкались, сбивали копыта и всадники тянули их за собой, поднимаясь с перевала на перевал. Вдали возникал долгожданный караван-сарай, где животные могли под навесом отдохнуть, а люди — выпить чашечку кофе. И послушать или рассказать какую-нибудь романтическую восточную легенду. Сегодня воинственные пуштуны, летом кочующие в предгорьях Гиндукуша, а зимой в долине Инда, больше рассказывают о собственных приключениях и личной храбрости в борьбе с врагами. Не потому, что легенды предков вылетели из памяти, а из желания постоянно доказывать самим себе и всему миру свое право жить так, как хотят.

Машина идет вдоль железной дороги, когда-то построенной британцами, дабы показать пуштунам свою промышленную мощь и образумить гордецов. Но ни девяносто крутых поворотов, ни тридцать четыре тоннеля, ни паровоз со свинцовыми вагонами, продвигающийся с такою же скоростью, как если бы это шел усталый человек, не произвели на пуштунов впечатления. А еще больше сплотили их в стремлении отстоять племенные права и обычаи. Никакая власть со стороны не может вмешиваться в их споры, независимо от того, происходит ли дележ земли или скота или жестокое наказание девушки, замеченной в объятиях юноши из другого племени. Пуштуны, превыше Корана чтят племенное обычное право, как оно трактуется в кодексе чести «Пуштунвали».

Как мне говорили в Пешаваре, в горных пуштунских районах по обе стороны границы выращивают опийный мак, но с пуштунами мало кто хочет связываться.

Военный грузовичок лихо развернулся у каменных ворот с металлической аркой и встал. Наша машина, следуя указаниям автоматчиков, остановилась рядом. Мы вышли и прочитали на арке: «Пост Мични». Конец пути. За каменной оградой горное артиллерийское орудие стволом на запад, в сторону границы. У орудия — ни единого человека. Может быть, это трофей? Шагах в десяти граница с Афганистаном. Это условная линия, которую наркоперевозчики переходят с той же уверенностью, с какой в городе переходят с одной стороны улицы на другую. В сопровождении военных мы поднялись по каменным ступеням к зданию заставы.

На вершине холма капитан Махмуд Тарак жестом школьного учителя показывает местность, как если бы перед ним была географическая карта. Объясняет схему продвижения контрабандистов с наркотиками. Пятнадцать бойцов пакистанской армии, охраняющие этот участок границы, отлично знают их лазейки. Но слишком велика протяженность границы, чтобы сделать ее невозможной для проникновения.

Бойцы поста участвовали в разгроме героиновых лабораторий, расположенных вблизи маковых полей. На пакистанской территории, уверяют они, после 1999 года таких лабораторий не осталось, а маковые поля сохранились разве что в глуши, до которой пограничникам и контрабандистам одинаково трудно добираться.

— Капитан, как же удается контрабандистам, в том числе афганским беженцам, переходить границу с наркотиками?

— Не думаю, что удается.

— Откуда же у них товар?

— С базаров Пешавара. Будь вы в пакистанской одежде и знай наш язык, вы бы тоже могли на наших базарах купить что угодно.

— А в Пешавар это как попадает?

— Откуда мне знать?

Он, конечно, знает, откуда. Пограничный район между Пакистаном и Афганистаном, населенный предприимчивыми, рисковыми, вооруженными пуштунами, остается практически не контролируемой территорией со своими подпольными плантациями, подпольной инфраструктурой, подпольными торговыми операциями. Это составная часть Золотого полумесяца (Афганистан, Иран, Пакистан), которая вместе с Золотым треугольником (Лаос, Мьянма, Таиланд) дает почти девяносто процентов незаконного мирового производства опиатов. Ликвидация пуштунского наркопромысла затруднена общим стремлением соседних государств развивать свободную торговлю, увеличивать товарооборот, либерализовать национальные законодательства, регулирующие пересечение границ. Этим пользуются хозяева наркобизнеса, организаторы перевозок. Они накапливают и направляют опиаты на афганский Север, на границу с Таджикистаном. Выждав удобное время, переправляют наркотики через Таджикистан в Россию, Белоруссию, на Украину, в страны Балтии и дальше в Европу. Тревожно не только расползание опиатов, но и рост их внутреннего потребления самими афганцами, иранцами, пакистанцами.

Мы сидим в тени под навесом и осматриваем холмы. В низинах серебрятся горные речки. Справа пробитый в горах тоннель. За весь день, сколько мы были на посту, ни один поезд не простучал. Ветерок утих, листва не колышется, птицы пересекают границу бесшумно, как тени. Не верится, что в этих горах, может быть совсем близко, круглые сутки работают героиновые фабрики. Пушка на посту Мични своим одиночеством усиливает ощущение тревоги и ожидания. Вдруг бабахнет? Если бывает абсолютная тишина — она здесь. Холмы Востока умеют хранить тайны. И минувших, и тем более сегодняшних дней.