Аборигены Тасмании и компания «Джонсон и Джонсон»

Ночь на пароме «Спирит оф Тасмания» — Чем обменивались каторжники и островитяне — МЦН: больные из криминального мира — Два часа в баре «Собачий дом» — Зачем наследникам братьев Джонсонов опийный мак — Как Бишкек лечил жертву галлюциногенных грибов — Где снять абстиненцию в Хобарте? — Доктор Джексон: «Не в тебе зло, а в твоей болезни»

Семипалубный паром «Спирит оф Тасмания» («Дух Тасмании»), курсирующий между Мельбурном и тасманийским Девонпортом, с утра принимал в чрево нижних палуб сотни груженых автомашин, прицепов, легковых автомобилей, мотоциклов. Пассажиры не без изумления наблюдали, как шуршание шин, скрежет тормозов, автомобильные гудки, сливаясь с лязгом портовых кранов, создают мощное звуковое оформление заглота чудовищным китом транспортных средств. Наконец все успокоилось. Пассажиры поднялись по трапу, растеклись по каютам верхних палуб, но, когда раздался резкий протяжный сигнал отхода, все высыпали на палубы, чтобы увидеть, как за кормой, за бурливыми темными водами, отплывает в вечернюю темень Австралия.

Я стоял, чуть расставив ноги и упираясь руками в фальшборт с навешенным на крюк спасательным кругом, поеживаясь на холодном ветру, глотая тугой соленый воздух. Неужели плыву в Тасманию? Мы пересекали пролив Басса, из салона неслась музыка, пассажиры сновали по сувенирным магазинчикам, заглядывали в казино, толпились у баров, рассаживались за столиками палубных ресторанов, где их ждал оплаченный вместе с билетом ужин. Публика разношерстна, поддерживает необязательные разговоры, больше всего о том, какое волнение на море ожидается этой ночью и какой погодой нас утром встретит остров. Донеслась до меня и полезная информация: тасманийская таможня, оказывается, с особой строгостью проверяет у пассажиров ручную кладь и багаж, выискивая фрукты, овощи, семена растений. Никто не будет рыться в наших чемоданах, но их обнюхают маленькие собачки, специально натасканные на эти запахи. Ничего растительного вы на остров не завезете — тасманийцы дорожат островной флорой и скорее откажутся принимать туристов, чем пропустят что-либо, угрожающее их садам и лесам.

Мои знания о тасманийской истории были невелики. Коренные островитяне вымерли к концу XIX века. Последней покинула этот мир в 1905 году старая аборигенка Фанни Смит, а выжившие, имеющие хотя бы часть крови предков, долго хранили обычаи острова, в том числе почитание знахарей и целителей. Они лечили пациентов, корчась в судорогах, изгоняя дьявола из самих себя. До наших дней дошли легенды о мифической старухе Мурамбуканье, известной колдунье, появлявшейся на людях в одеждах из древесной коры и трав. Возможно, на «шитье» нарядов шли наркотические растения с галлюциногенными свойствами. Они помогали ей входить в транс и пророчествовать. Во время обряда знахари танцевали и кружились под глухие удары ладонями или палками о сухие шкуры кенгуру.

На пароме в эту ночь многие не спали, после полуночи еще слышна была музыка в барах на верхних палубах и не убывал молодой народ в казино. Я побродил по сувенирным магазинчикам, купил брелок с изображением парома «Спирит оф Тасмания» и снова толкнул дверь на палубу. Холодные ветры гуляли от носа парома до кормы так резко, что приходилось крепко вжаться пальцами в фальшборт, чтобы устоять на ногах. Море едва виднелось под звездным небом, только слышался обвал пенных волн.

Прикрываешь глаза, и как будто внезапный сноп света выхватывает в темноте экран во весь горизонт. Видятся подплывающие к Тасмании парусные барки с высланными из Англии преступниками. Закованные в колодки, они задыхались от нехватки воздуха в сырых темных трюмах. Среди них были женщины и дети. Долгими месяцами несчастные не видели звезд, которые в эту ветреную ночь густо и ярко покачиваются над паромом. В истории британского суда XVIII век не назовешь самым милосердным. За пару украденных башмаков или за попытку заплатить фальшивым шиллингом могли повесить или навечно выслать на острова другого полушария, почти за тридцать тысяч километров. В тасманийских горах строились тюрьмы, вернее сказать, остров был превращен в тюремный комплекс, охраняемый на суше псами, а с моря акулами; стража подкармливала псов и акул сырым мясом, чтобы никому не давали уйти живым. Узники работали в каменоломнях и, запряженные в лямки, тащили по узкоколейной железной дороге вагоны, заменяя собою паровоз.

В общении каторжников с аборигенами происходил обмен традициями: каторжники приобщали аборигенов к алкоголю, аборигены каторжников — к растениям, из которых можно приготовить растворы возбуждающего наркотического действия. Мне не знаком австралийский (тасманийский) преступный мир в той мере, как я его знаю по пациентам нашей клиники, но психология криминогенной среды зависит не от географии, а в большей мере от воздействия на мозг всевозможных наркотиков. Когда рискованные и угрожающие ситуации становятся постоянной формой существования, напряженность требует разрядки, хотя бы короткой эйфории, чтобы расслабиться, ощутить в теле тепло, приятную, легкую сонливость. Но под тем же воздействием меняется физическое, умственное, психическое развитие человека, он становится агрессивен и жесток.

Ничего не остается, кроме как съесть в каюте запретный для ввоза на Тасманию банан и прилечь на постель двухъярусной койки, вперив глаза в низкий потолок, прислушиваясь к буханью волн за бортом. В голове теснятся воспоминания о пациентах из криминального мира: узнаваемые лица «воров в законе», «положенцев», «фраеров», «мужиков», представителей разных каст тюремной среды, не порвавших с уголовным миром, но после выхода на волю проходивших курс лечения в нашем наркологическом Центре. По моим наблюдениям, новое поветрие началось на пространствах бывшего СССР с середины девяностых годов. Уголовные авторитеты, фактические хозяева банков, промышленных предприятий, рынков, казино, дискотек, имеющие связи со средним и высшим государственным чиновничеством, в том числе сотрудниками силовых структур, сами стали воздерживаться от наркотиков и заставляли лечиться ближайшее окружение, от которого зависит успех дела.

Еще от первых пациентов я слышал, что в местах лишения свободы наркотики гуляют почти свободно, как алкоголь. Их передают родственники во время свиданий, заплатив контролеру (надзирателю), чтобы «не заметил»; их продают заключенным сами сотрудники исправительных учреждений; наркотики есть в воровском общаке и распределяются между всеми заключенными, кроме «опущенных» («петухов»). Вместе с продуктами, чаем, сигаретами и прочим «гревом» общака наркотики попадают даже в штрафные изоляторы (ШИЗО) и внутренние тюрьмы или «помещения камерного типа» (ПКТ). За деньги — а их по зонам гуляет много — в том мире можно купить все. Мне рассказывали, как в следственных изоляторах контролеры приводили в камеры наркоманов женщин из соседних камер, там их кололи героином и насиловали; в эти часы контролеры стучали сапогами в железные двери, чтобы заглушить крики и стоны .

С самого начала работы нашего Центра меня не оставляла тревога. Ясно, что среди пациентов будут люди из преступного мира, не порвавшие с ним, но по разным причинам вынужденные подлечиться или же на время укрыться от преследований. Я тогда не подозревал, что криминальные структуры охвачены наркоманией больше других. Выход на уголовную среду был для нас неизбежен, и мы ломали голову, как нам себя вести с пациентами этого ряда и с ведущими на них охоту правоохранительными органами. Понятно, что любые пациенты для нас — больные, и только больные; если они выполняют требования клиники и соблюдают внутренний распорядок, у нас не может быть оснований относиться к ним с предубеждением. Большинство из них, как мы и ожидали, поступали в Центр анонимно, они не обязаны были рассказывать о былом, если это не касалось употребления наркотиков. С их стороны, в свою очередь, маловероятны насильственные действия или грубости по отношению к медицинскому персоналу. Если мы будем лечить и не лезть им в душу, не вести себя, говоря их языком, западло, то есть не нарушать принятые ими нормы поведения, — что плохого нас могло ждать?

Мы были наивны.

Первые наши пациенты из криминальной среды приезжали с Кавказа, Урала, Сибири, Дальнего Востока. Внешне это были люди от сорока до пятидесяти лет (с середины девяностых пошли более молодые) — бритоголовые крепыши со свирепым выражением глаз и молодые люди с весьма тонкими чертами интеллигентного лица и умным взглядом из-под очков. На них было много золота: тяжелые браслеты на руках, перстни с крупными бриллиантами, массивные цепи со спадающими на грудь крестами. Самые «крутые» носят на себе не менее полукилограмма золота. Причем высокой пробы, обычно купленное за рубежом. Только у «шестерок» золото более низкой пробы, принятой в массовом ювелирном производстве. Среди пациентов были профессиональные киллеры, угонщики самолетов, рецидивисты. До нас эти сведения доходили обычно от них самих, никак не влияя на наше отношение к больным и на наши к ним требования. Я не видел этих людей в привычной для них обстановке, но в клинике, за редкими исключениями, они малоразговорчивы, скромны, предельно вежливы. Ну просто выпускники дипломатической академии!

Не все из них приходят к нам по своей воле. Один из серьезных «авторитетов», сам не употребляющий ни алкоголь, ни наркотики, но имевший в подвластных ему деловых структурах уголовников, от этих веществ зависимых, обязал всех пройти лечение в клинике. Бизнес и наркотики — вещи несовместимые. Он очищал свои ряды от тех, кто мог угрожать его успеху.

Наркомания неизбежно делает человека лживым, изворотливым, скользким. Он опасен для своего окружения, даже если оно ему подобно. Врач должен это знать, видеть, уметь с ним разговаривать. Я благодарен моим коллегам за великое терпение в то время, когда все мы учились находить с пациентами из криминальной среды общий язык. Работать с ними приходится при постоянном эмоциональном напряжении, следя за каждым своим словом и стараясь уловить, когда пациент говорит неправду, а иные больные врут постоянно. У лечащего врача нашей клиники по три-четыре таких больных. Это люди с уже измененной личностью; возможно, от травм головного мозга, полученных при сильных ударах по голове, или от одновременного употребления наркотиков и алкоголя у них иногда наблюдается тяжелая, махровая психопатизация. Психопаты могут бросить тебе в лицо: «Ты белый халат надел, и все, что ли? Иди отсю¬да!» К вечеру врач чувствует себя так, будто разгрузил два вагона угля.

Я помню пациента, «вора в законе», при котором находились два телохранителя. Когда их хозяин желал выйти из Центра и погреться на солнышке, они усаживали его в кресло и торжественно выносили в кресле на плечах, как магараджу. Ну а что персонал? А ничего, закрывали глаза: это не мешало распорядку дня, не вызывало протестов других пациентов. Для них это был маленький веселый спектакль, своего рода развлечение. Я до сих пор не знаю, чего в поступке того «авторитета» было больше — фанаберии «пахана» или же веселого задора и желания посмешить людей. Это был не единственный случай, когда выдержку и терпение мы предпочитали скандалам. Для нас неинтересно, какими такой пациент ворочает делами, сколько прокручивает миллионов, какие держит в своих руках регионы. Ко мне в кабинет они приходили поговорить о лечении и получить стимул к выздоровлению. Что бы я ни знал о прошлом человека, сидящего передо мной, для меня он больной, который нуждается в поддержке. Может быть, наши лечащие врачи вели с некоторыми из них исповедальные разговоры и больше осведомлены о каждом; я в беседах стараюсь не выходить за рамки медицины.

Один «авторитет» лежал в клинике со своей подругой. Долгие годы он ходил по лезвию ножа, напряжение снимал наркотиками. Постепенно у него сформировался тревожно-эмоциональный характер с повышенной мнительностью. Появились бредовые идеи и подозрения, отчасти вызванные обычными при хронической наркомании половыми расстройствами. Ему казалось, что за ним следят, что его подслушивают, что сотрудники Центра готовы его «заложить». А главное — он воспылал ревностью к своей подруге и приходил в бешенство, видя ее в компании врачей. Врачам стоило немалых усилий успокаивать его.

У них принято обсуждать дела по ночам, днем отсыпаться — это не мешало распорядку в клинике, и мы от претензий воздерживались. Почти две трети уклонялись от заключительной стадии лечения — сеанса императивной психотерапии. Как они признаются, «боятся сойти с ума». На самом деле они с трудом выдерживают три недели и торопятся вернуться домой или к оставленным делам. Молодые пациенты смотрят на них почтительно и завороженно, как на удавов.

Среди больных этого ряда попадались люди неуравновешенные, они могли вторгаться в соседние палаты, устраивать скандалы. А когда у нас оказалось одновременно пять или шесть «воров в законе», им пришла в голову идея проводить в стенах Центра свои сходки. Еще не зная ни о чем, мы почувствовали напряженность. Мне пришлось разбираться с ними очень серьезно. Однажды я зашел к заведующему отделением, у него сидит десяток таких пациентов, пыхтят сигаретами, между ними крупный разговор, врач смотрит на них квадратными от изумления глазами. Едва я появился, они зашептались: «Назаралиев пришел!» Не скажу, что меня побаивались, но Медицинский Центр в их кругах уже был известен, репутацию мы не роняли, и обострять отношения с врачами им было не с руки. «Ребята, в чем дело?» — спросил я. «Да вот, собрались поговорить…» Я сказал: «Вы можете разбирать свои дела где угодно — в ресторанах, на улице, у кого-то на квартире. Здесь лечебное заведение, и сходок у нас не будет. Если наши условия не устраивают, выписывайтесь сейчас же». Пока я говорил, пациенты один за другим потихоньку выскальзывали из кабинета, и к концу моей речи в кабинете никого не осталось.

Мы запретили посещать Центр посторонним людям и усилили охрану. Что было! «Корешей не пускать? Мы что, снова в зоне, гражданин начальник?!» «Да твой белый халат я знаешь где видал?!» И пошло-поехало… Я переждал шум и сказал: это для вашего блага. Мы не знаем, кто эти посетители, желающие вас видеть. Нельзя исключить, что под видом корешей могут проникнуть в клинику ваши вооруженные недруги. Или торговцы наркотиками. Ни вам, ни нам не нужны разборки. В ваших интересах пройти курс лечения в спокойной обстановке. Сошлись на том, что посторонних будем пропускать по предварительной просьбе самих пациентов и числом не более трех .

Был случай, когда мне самому пришлось просить «авторитетов» о помощи. Через общих знакомых ко мне обратился старый житель Бишкека — у него похитили сына, бандиты требуют выкуп в сто тысяч долларов, а он таких денег не видел в глаза. «Говорят, у тебя в клинике крутятся вожаки криминального мира. Спроси, что они посоветуют?» Я собрал этих своих пациентов и объяснил ситуацию. Они потребовали на тройку дней отдельную квартиру, в ней пару телефонов и непременное условие — не ставить в известность милицию и органы государственной безопасности: «Они все могут испортить!» Мы приняли их условия. Два дня пациентов не было в клинике. На третий день они вернулись и сообщили, куда идти за ребенком.

Мне меньше всего хочется представить этих наших больных защитниками беззащитных, я не строил иллюзий относительно их образа жизни в тюрьме и в перерывах между отсидками, но что было у нас — то было .

До бишкекской милиции дошло, какой интересный парод лежит в наркологическом Центре, почти сам идет в руки. Среди сотрудников милиции я знаю порядочных людей, но воздержусь относить такие слова к тем их коллегам, кто устраивал засады возле медицинского учреждения, выжидая, когда нужные им люди на полчаса пойдут в город за сигаретами или просто размять ноги. Соблюдая дистанцию, милиционеры едут на машине за ними следом. У киоска останавливают: «Проверка документов!» Те показывают документы, объясняют, откуда они, но по заранее продуманному сценарию их ведут в отделение. «Я откупился за три тысячи долларов», — вернувшись, говорил мне один из задержанных. Я не мог взять в толк, зачем откупаться, если ни в чем не виноват. Пациенты почти хором объяснили. «Мы тебя посадим, — говорят в отделении задержанному. — Пригласим понятых и в твоем кармане найдем опиум». — «Да у меня пустые карманы! Вот смотрите…» — «Ничего, когда начнем выворачивать, опиум появится!» По рассказам многих наших пациентов, при обыске, чтобы заставить их раскошелиться, им нередко наркотики подбрасывают, угрожая тюрьмой.

Меня это сильно задевало — как человека, как врача, как жителя Кыргызстана. Я пришел в Министерство внутренних дел: «Так можно спровоцировать ответные действия крупного «авторитета», за спиной которого десятки уголовников, вооруженных не хуже милиции, — говорил я. — Они же половину батальона перестреляют!» «Но они сами знаете кто!» — укоряли меня высокие чины. «Нам неважно, кем они были до того момента, как переступили порог клиники, — рецидивистами, убийцами, кем-то еще. К нам они приезжают лечиться, ничем другим не занимаются. Мы ко всем больным относимся ровно…» — настаивал я, но по глазам собеседников видел, что мы говорим на разных языках.

Сотрудники таможни московского аэропорта Шереметьево-1 легко вычисляют среди пассажиров тех, кто страдает зависимостью. Обычно это пассажиры рейса на Бишкек. У них еще не прошла абстиненция, они надеются снять ее в клинике, а пока их ломает и крутит. Почти у каждого на случай обострения состояния в пути есть какая-то малость наркотика. Не нужно быть ясновидящим, чтобы безошибочно выявить такого пассажира. Таможенники отводят его в сторонку: «Ты наркоман, у тебя наркотики, сейчас передадим кому следует…» И не отступятся, пока не заставят больного выплатить оброк — одну-две тысячи долларов. Выслушав множество таких историй, мы через газету обратились к будущим пациентам с дерзким советом: не берите наркотики в дорогу. Если невмоготу, лучше уколитесь, понюхайте, выпейте дома, перед тем как ехать в аэропорт. Чтобы спокойно долететь до места назначения.

Меня пригласил министр внутренних дел Кыргызстана. Он был немало удивлен тем, что в клинике находятся настоящие «воры в законе» — столь крупные фигуры криминального мира в Бишкеке еще не встречались. Милиция и госбезопасность панически боялись их появления в местной преступной среде. И вот на тебе — они сами пожаловали в республику. «Это правда, что вы лечите от наркомании уголовников?» —спросил министр. «Да, — ответил я, — для нас нет разницы, кто наш пациент — уголовник, политик, бродяга, бизнесмен… Для нас они боль¬ные». «Но чем вам удалось их взять?» — удивлялся министр. «В лагерях, — ответил я, — с ними по восемь — десять лет обращались как с собаками. А в клинике врачи говорят с ними, как если бы это были их непутевые больные дети».

Утром паром причалил к пирсу Девонпорта, самому северному городку Тасмании. Пока проходили таможенный контроль, собачки действительно крутились у наших вещей, но унюхать съеденный мною банан им не удалось, а другой сельскохозяйственной продукции у меня не было. Полчаса спустя автобус мчал пассажиров по отличной бетонной дороге на юг острова. За окнами кружили холмистые леса, опрятные селения, мотели и бензоколонки. На остановке я разговорился с водителем. Он оказался афганцем, бежал сюда во время вторжения советских войск в Афганистан. Семья погибла под бомбами, деревня стерта с лица земли. Услышав, что я из бывшего Советского Союза, он протянул сигарету: «Я знаю, лично вы, может быть, не виноваты, но все-таки…»

Хобарт оказался уютным тихим городком. Бросив вещи в двадцатиэтажной башне «Рест Пойнт Отель Казино», я пошел побродить по острову. В парке шумели вековые деревья с мощными горизонтальными отростками, на которых можно сидеть, покачиваясь. На центральной площади вблизи здания парламента отлитый в металле памятник Абелу Янсзону Тасману с глобусом в руках. На устах мореплавателя блуждает улыбка, которая вряд ли посещала великого голландца, когда в 1644 году он ступил на этот берег после многих месяцев изнурительных бурь в океане. Я прогуливался по газону вокруг мемориального комплекса с макетами накрененных ветрами кораблей, вызывая в воображении приключенческий XVII век и печалясь, что родился с опозданием.

Мимо прошествовали две странные пары — нарядно одетые седовласые женщины постукивали по плиткам высокими каблучками туфель из страусиной кожи, а вслед за ними, отставая на шаг, важно шли убеленные такими же сединами два старца в канотье, элегантных черных фраках и рубашках с бабочкой. На улицах городов я видел таких почтенных людей на задних сиденьях роскошных автомобилей, но чтобы вот так, пешком по улице… Город давал ощущение вечного тепла, покоя, благости; редко встречаешь такую гармонию красивого смуглого города и красивых смуглых лиц. В заливе множество яхт, катеров, теплоходов, можно за небольшую плату выйти в море. Примкнув к группе отдыхающих, я с ними попал на палубу катера и с моря любовался панорамой острова. Он похож на средиземноморский, но не столь многолюден. Мне казалось, этот теплый краешек Земли населен безмятежными людьми, умеющими радоваться солнцу, морю, синему небу. Тут противоестественна сама мысль об одурманивающих веществах, о добровольной дезорганизации своего психического состояния. Сам остров одурманивает, возбуждает, вызывает эйфорию. Очарованный первыми впечатлениями, я не подозревал, что пару часов спустя в компании случайных тасманийцев закурю сигарету с местной марихуаной.

Прогуливаясь по городку, к вечеру я оказался у бара под названием «Собачий дом». К этому времени я устал, проголодался, и бар с обшарпанной дверью вырос на пути. В густом сигаретном дыму люди пили пиво и молча гоняли шары на бильярдном столе. На мгновение показалось, что меня снова занесло в лондонский Брикстон, в кафе «Хобгоблин». Но здесь лица совершенно другие — шоколадного цвета, с наклонным лбом, развитыми надбровьями, у многих борода и усы. Почти у всех курчавые волосы. Это одна из групп австралоидной экваториальной расы. У мужчин широкие пояса, стягивающие джинсы, с крупной прямоугольной эмалевой пряжкой. Пряжка разделена черной и зеленой полосами с красным кругом посредине — в виде флага тасманийских аборигенов. У девушек в ноздрях серьги таких же цветов. Бар принадлежит коренным островитянам. Рядом со мной молодая пара. Они вскидывают друг на друга влажные маслины глаз. Мы разговорились. Оказывается, брат и сестра из селения в восточной части острова. Марихуану оба курят три года. Ее заросли в глубине острова. По их словам, марихуану имеет в кармане каждый третий островитянин. Многие перешли на гашиш, опий, привозные амфетамины, но эти двое предпочитают марихуану. Она их «успокаивает», «делает общительнее», а главное — «все курят».