Австралия: «наркотизация вспять»

Почему рыдала Барбара Насир из народа гэдоа — «Двенадцать шагов» в госпитале Варбуртона — Анжела и Тони Вуд: «Нашу девочку не вернешь» — Мэрг Уэлш, защитница наркобольных в районе Св. Килды — Программа штата Виктория: уменьшать потребности и контролировать ситуацию — Новозеландец Тревор Грайс о «великой краже мозгов»

Открытие Международной конференции по наркотикам в Варбуртоне, в сорока километрах от Мельбурна, было неожиданным. На подиум поднялся австралийский певец, широкоскулый, как все аборигены, известный в стране, но в этот раз никто не услышал его баритона. Он поднес к губам длинную трубу, почти достававшую до пола, и в гробовой тишине извлек протяжный, щемящий, пронзительно вибрирующий звук; может быть, так трубил раненый зверь в папоротниковой чаще.

В третьем ряду зарыдала женщина. Все повернули головы. Это была, как я потом узнал, Барбара Насир, первая австралийка, посвятившая свою жизнь защите земляков-аборигенов от наркотиков; стонущая мелодия ей говорила много больше, чем остальным. В один из перерывов я подошел к ней. Вокруг сновали люди с чашечками кофе в руках, обменивались текстами докладов и адресами, а мы сидели на стульях опустевшего заднего ряда.

Человек несет в себе не только свою личную судьбу, но и тысячелетнюю историю и культуру своего народа, отраженные — помимо его желания — в складе его души и мировосприятии. В этом смысле утверждение, будто каждый сам кузнец своего счастья, справедливо лишь отчасти. На самом деле жизнь человека куется задолго до его появления на свет в глубинах веков сменяющими одно другое поколениями. Аборигены Австралии сорок тысяч лет оставались изолированными от остального мира, сохраненная ими культура была для мировой науки образцом культуры первобытного общества во времена, когда возникали основы человеческой цивилизации.

Вот какую историю я узнал.

Предки Барбары из народа гэдоа, в набедренных повязках и с ожерельями из ракушек на груди, жили в мангровых лесах Северных Территорий в местности Баралула. Они были охотники и собиратели растений. Мужчины били рыбу трезубцем, женщины ловили ее на крючок. В тех местах произрастало много ядовитых и одурманивающих растений, их кипятили или другими способами обезвреживали перед употреблением в пищу. Иногда этими растениями, измельченными и брошенными в пруд, травили птиц, рыбу, австралийских эму, но в памяти людей не сохранилось ни одного случая, когда бы в отраву окунали наконечник копья, с которым шли на животных .

В жизни аборигенов все перевернулось с началом европейской колонизации. Белый человек мог увести из хижины любого ребенка, который ему приглянулся. Подразумевалось, он даст ребенку образование и вернет семье. Аборигены не подозревали, что прощаются с ребенком навсегда. Мать Барбары, тогда восьмилетнюю девочку, тоже отняли у родителей, и она, как все другие дети гэдоа, к отцу и матери больше не вернулась. Со временем мама Барбары вышла замуж за шотландского переселенца, родила ему четверых. Барбара, одна из них, очень скоро ощутила себя частью своей матери. Эта ее часть «все время хотела узнать свои корни». Она не сразу осознала, почему после смерти матери благонамеренный и тихий отец был в постоянной вражде с чиновниками. Только потом ей рассказали, как власти пытались отобрать у отца «коричневых детей».

— Мне захотелось узнать больше о стране моей матери. Десять лет ушло на расследование. Я спрашивала людей снова и снова, откуда я, откуда моя мать, на каком языке она разговаривала. Мне нужна была эта информация, чтобы передать ее своим детям.

Барбара достает из сумочки фотографии детей.

— Я не чужая в этой стране, мы ее коренные жители. Но почему-то, когда мы пытаемся найти свою этническую принадлежность, возникает пустота, появляется ощущение утраты этой принадлежности. Кто мы, чем живем, как выживаем? Мы все чаше задаемся этими вопросами, но не можем найти ответа. И что же мы делаем? Мы хватаемся за что-нибудь, позволяющее забыться, — алкоголь и наркотики. Так мы можем быть счастливы хотя бы короткое время. Это все, чему научилось большинство из нас…

Есть люди, которые печалятся о судьбах своего народа, глубоко вздыхая и давая понять, что не в их, к сожалению, силах изменить ситуацию. Барбара другая, она убеждена в своих личных возможностях уберечь от наркотической гибели сто сорок тысяч своих соплеменников. В северном городе Фауне она и ее друзья из образованных слоев коренного населения на отведенной властями земле построили Центр обучения аборигенов, профилактики психической зависимости и реабилитации больных. Это крупный лечебный и образовательный комплекс «для украденного поколения» (ее слова), где лечат наркозависимых больных, помогают получить профессию, где своими делами заправляют сами аборигены. Их как может финансирует правительство Австралии, в этом смысле, мне показалось, одно из самых совестливых.

Но Барбара считает иначе:

— Мой народ умирает — это реальность, от нее не уйти.

Кочующие предки Барбары применяли для обрядов галлюциногенное растение питури. Два его алкалоида вызывали причудливые и красивые видения, уносили в легкий головокружительный мир, не имеющий времени и пространства. Выпив слабый отвар питури, охотник избавлялся от чувства голода и жажды. Племена, обитавшие в местах произрастания питури, обменивали свое растение у соседних племен на копья, охру, жернова. Вожди племени, они же знахари и провидцы, большие любители церемоний, использовали питури для вхождения в транс, для демонстрации своих возможностей в предсказаниях и как показатель имущественного превосходства над соплеменниками .

Наркотики — новая эпидемия на землях аборигенов Австралии, Океании, Южной Америки, Сибири, Дальнего Востока. Быстрее других она поражает тех представителей коренных народностей, кто оказался в промышленных городах, в обстановке растущих соблазнов, однако на подсобных малооплачиваемых работах. Я встречал этих несчастных с потухшими глазами и затравленным взглядом, в котором отражалась вся их нескладная жизнь. Глубокие не по годам морщины на лбу, блуждающая жалкая улыбка, беспричинная внезапная агрессивность выдавали давнее, часто наследственное влечение к одуряющим веществам как средству забвения. Невыносимо бывает видеть в их облике печать физической и психической деградации. У них нет выхода, кроме как преступать закон, чтобы тянуться за игнорирующим их «цивилизованным» миром.

Общаться с аборигенами нелегко, их трудно разговорить. Они слишком долго были подавлены, стесняются. Барбара тоже долго не решалась — должны были пройти годы, чтобы она преодолела немоту.

— Постарайтесь понять аборигена, — убеждает меня Барбара. — Твоя страна быстро меняется, но тебе не дали образования и навыков, чтобы ты мог меняться вместе с ней. Мы можем стать сильными и уверенными в себе, если изменимся.

— Барбара, — спрашиваю я под конец, — есть ли на свете что-то, способное спасти ваш народ от наркотиков и алкоголя?

— Только одно, — отвечает она, не задумываясь. — Образование! Прежде всего образование детей. Мы уходим из этого мира, наши дети остаются. Они должны быть на равных со всеми, кто живет в моей стране. Сегодня мы существуем в двух мирах: один — мир современности, где нужно работать, видеть вокруг предметы, знать их свойства. Но нужно держаться и за мир наших предков, иначе этот мир исчезнет, мы потеряем его.

Исповедальный рассказ Барбары уводил меня на северо-восток России, в мир глубоких искрящихся снегов и чахлых лиственниц. Я вспоминал эвенков, юкагиров, тофаларов, телеутов. Они могли бы слово в слово повторить горькие признания дочери народа гэдоа, их австралийской сестры. Общая для них историческая и социальная трагедия усугубляется обстоятельством биологического свойства. В организме коренных северян почти нет ферментов, способных разрушать в крови алкоголь. Без них алкоголь быстро воздействует на организм и слишком долго не выводится, создавая миф об аборигенах, якобы «не умеющих пить» или «пьющих слишком много».

Малые народности, живут ли они во влажных эвкалиптовых лесах или в морозной тундре, нуждаются в особой чуткости и деликатности. Промышленные корпорации приходят в места традиционного обитания аборигенов со своими городами, инфраструктурой, молодым населением. Пришлый народ не считается с запретами, чувствует себя комфортно в обеих эрах — в эре новых технологий и в эре наркотиков. Аборигенам все труднее от них пятиться, да уже и некуда.

Протестантская Церковь Адвентистов Седьмого дня владеет в Варбуртоне зданием, где проходят наши встречи, и лечебным комплексом с отделением для алкоголиков и наркоманов. Главный врач Жорж Томпсон, координатор конференции, постоянно был в плену гостей и журналистов, я только издали видел его. Но на исходе первого дня работы людским прибоем нас случайно вынесло друг на друга. Мы разговорились, и я был рад его предложению посмотреть лечебный комплекс. Его открыли после того, как молодые люди, бывшие наркоманы, объезжая на велосипедах с плетеными корзинами соседние городки, собирая пожертвования, нашли поддержку у состоятельных местных адвентистов; они отвели под корпуса часть своей земли и стали опекунами медицинского комплекса.

Мистер Томпсон, ведя машину одной рукой, а другой жестикулируя, по пути объяснял особенности клиники. Здесь объединили первичную госпитализацию, при которой проводят купирование острых состояний, общеукрепляющую терапию, активное противонаркотическое лечение (минимальная продолжительность пять недель) и реабилитационный центр. Выздоравливающий пациент несколько месяцев, иногда до года, получает социально-психологическую помощь. Ее оказывают не столько медики, сколько организованные в группы сами больные. Они стараются выбираться из трясины, опираясь друг на друга. Все сто десять коек постоянно заняты, хотя стоимость лечения (две тысячи австралийских долларов в неделю) доступна лишь пациентам среднего достатка. Малоимущих, в том числе аборигенов, берет на себя местная церковная община.

Больничные палаты похожи на номера отеля — с креслами, холодильником, телефоном на журнальном столике. Телевизор в холле один на всех, в палатах больные должны сконцентрироваться на лечебной программе. Мистер Томпсон ведет меня через гимнастический зал, где группа мужчин и женщин выполняет несложные упражнения. Выходим к плавательному бассейну — внизу густой лес, слышен птичий гомон. Мне показалось, это прокручивают аудиопленку с записанными птичьими голосами. Но, когда я в шутливой форме выражаю сомнение, мистер Томпсон вспугивает с веток трех красных попугаев, они хлопают крыльями.

В холле пациенты сидят в креслах кружком. Они мало похожи на обитателей психиатрической клиники, скорее на братьев и сестер одной семьи. Все они хронические зависимые. Большинство начинали с марихуаны и гашиша. Местная конопля, кстати, считается одной из самых сильнодействующих — в ней больше активных ингредиентов, чем в конопле любого другого происхождения . Доктор Томпсон, заручившись согласием пациентов, разрешает мне вклиниться в разговор.

Рядом со мной Дона из Мельбурна. Ей двадцать восемь лет, живет отдельно от родителей, только со служанкой и собакой, пишет рассказы. В редакциях и издательствах берет авансы, которых едва хватает на наркотики. Лет восемь назад начинала с амфетаминов, перешла на ге¬роин — это случилось, когда в ее жизнь вошел человек, хронический героинист; она не устояла перед соблазном разделить с ним еще и эту страсть. Четыре года он делал уколы героином, ей это нравилось, пока он не начинал ее насиловать способом, вызывавшим в ней отвращение. «У меня была достаточно бурная жизнь…» Много раз пыталась бросить, это не получалось; даже когда возлюбленный ушел к другой, ноги сами упрямо вели по знакомым адресам к румыну или вьетнамцу, которым приносила свои издательские авансы в обмен на героин. Приходила к родителям, пыталась с их помощью воздержаться от уколов, но тяга бывала такой сильной, что в минуты, когда еще владела собой, она бежала прочь из родительского дома, чтобы не случилось трагедии. Родители чуть с ума не сошли. В клинике не первый раз. В прошлом году лечилась, вернулась в свою квартиру, снова села за компьютер, но месяца два спустя сорвалась и три дня подряд кололась. Она прячет под стол руки, все в язвочках.

В последнее время австралийские героинисты отказываются от внутривенных инъекций, в моду входит курение героина. Порошок из Юго-Восточной Азии поступает в Австралию комковатый, более удобный для курения. Затяжку называют по-восточному загадочно: «охотой на дракона»; название, скорей всего, от китайцев, которые когда-то завезли первый опиум на здешние золотые прииски. «Охоту…» предпочитает средний класс, в том числе врачи и юристы.

— Героин стимулировал воображение? — спрашиваю Дону.

— Иногда, но не было сил. Я много потеряла в весе, чуть не умерла от передозировки. Куда мне было снова идти?

— Вас здесь навещают?

— Раз в неделю… Моя служанка и собака.

Небритый Бен, сорока двух лет, по профессии автомеханик. Блуждающий взгляд, не способный на чем-либо задержаться, странным образом гармонирует с опущенными плечами, рисуя законченный образ человека, давно себя потерявшего. «Он немного нервный», — шепнул мне мистер Томпсон. Это был деликатный совет удержаться от обращений к странному пациенту, чтобы избежать его непредсказуемой реакции. Бен сам, когда хотел, вмешивался в разговор. Из его реплик можно было понять, что он кололся часто и большими дозами, в состоянии наркотического опьянения разбивал свои автомобили, чудом оставаясь в живых, и в припадках депрессии не раз пытался покончить с собой. «Кому-то надо терзать меня живым…»

— Бен, — поворачиваюсь к нему, — как вы переносите ломки?

— Схожу с ума. Когда в последний раз ломало, еле доехал до Варбуртона. Доктор Томпсон два дня от меня не отходил, чем только ни колол. Не знаю, как сердце выдержало.

— Его привезли без сознания, почти в коме: острая передозировка морфином. Мы ввели налоксон, сразу большую дозу, потом вводили каждый час, пока Бен пришел в сознание, — сказал доктор Томпсон.

Рядом с Беном хохотушка Колли, тридцати четырех лет, мать двоих детей; она отсидела срок в тюрьме («за выяснение отношений с настойчивым поклонником», на ухо сказал мне мистер Томпсон). Заключение не оставило в ее манерах видимого следа, но приобретенный там опыт курения гашиша, который за деньги приносили в камеру охранники, с тех пор даже на свободе занимал все ее мысли. Дети жили у ее матери под Канберрой, а в ее мельбурнской квартире появились новые друзья, научившие получать кайф еще от кокаина. Кроме них, она никого не хотела видеть в своей неубранной квартире, и долго бы так продолжалось, если бы однажды вызванная соседями «скорая помощь» не увезла ее с острой сердечной недо¬статочностью. «Но я упрямая, мои предки из каторжан!» — смеется Колли.

Кстати, все собеседники, судя по их рассказам, потомки ссыльных англичан, которым на родине смертная казнь в 1778 году была заменена десятимесячной транспортацией на одиннадцати парусниках британского флота к почти пустынному материку. Они не утверждают, что прямые потомки. Генеалогического древа не составляли, но их родословная, как они слышали в своих семьях, так или иначе восходит к той эпохе. Острословы уверяют, что австралийские женщины до последнего времени носили наглухо закрытые платья не из строгой морали, а чтобы никто не видел на роскошных плечах тюремное клеймо. Каждое новое поколение австра¬лийцев становилось значительно лучше своих предшественников в моральном и физическом отношении. Материк давал большой простор для их развития, но комплекс происхождения разъедал душу многих. По наблюдениям психиатров, этот комплекс, практически забытый, нет-нет да и обнаруживает себя в наши дни вспышками наплывающего из тьмы веков необъяснимого стресса, который погашают алкоголем и наркотиками.

Не хочу сказать, что у всех больных наркозависимостью, в том числе австралийцев, если покопаться, в родословной обязательно найдешь преступников, приговоренных к виселице, но наследственность, по-видимому, может в какой-то мере способствовать злоупотреблению веществами, вызывающими патологическую зависимость. Настоящие причины лежат, конечно, в жизненных ситуациях и моральных установках самой личности.

Широкие окна холла, где мы сидим, выходят в лес. На стене огромный плакат с программой «Двенадцать шагов», исповедуемой в лечебнице как принятый здесь метод реабилитации. В середине тридцатых годов программу разработали американцы для групп самопомощи алкоголиков («Сообщества Анонимных Алкоголиков» — АА), а с начала пятидесятых ее приняли в психотерапевтических группах наркоманов («Сообщества Анонимных Наркоманов» — АН). Оба движения объединяют больных лекарственной зависимостью, начавших лечиться или выздоравливающих. Они проводят групповые собрания, поддерживая самих себя и каждого в группе, кто хотел бы изменить отношение к своей болезни .

О чем речь?

Когда-то американский врач Джозеф Пратт, занимавшийся с группой туберкулезных больных, которые по разным причинам не могли проходить курс лечения в стационарных условиях, обратил внимание на сильное психотерапевтическое воздействие общих бесед, когда не только сам врач, но и больные, рассказывая о себе, обсуждая проблемы других участников разговора, испытывали благотворное воздействие открытого общения на свое основное заболевание. Сам термин «групповая психотерапия» утвердился в начале тридцатых годов, когда Якоб Морено из Нью-Йорка стал выпускать под таким названием первый профессиональный журнал, проповедовавший врачующие свойства групп, в которых люди, имеющие общие проблемы, помогают друг другу и одновременно сами получают помощь. Взаимодействие членов группы между собой и с психотерапевтом со временем становится лечебным фактором, меняющим отношение пациента к своей болезни и к среде.

Участниками таких групп были пациенты доктора Томпсона. Они доверяют и симпатизируют друг другу. Перечисленные в плакате «шаги» они помнят наизусть, но сейчас мы вместе перечитываем их:

— Мы признаем свое бессилие справиться с наркотиками и контролировать свою жизнь;

— Мы пришли к убеждению, что сила, могущественнее нашей собственной, способна вернуть нам здравый ум;

— Мы решили отдать нашу волю и нашу жизнь под покровительство Бога, как мы Его понимаем;

— Мы тщательно и беспристрастно изучили свое поведение;

— Мы признались перед Богом, перед самими собой и другими людьми в существе своих ошибок;

— Мы полностью подготовились к тому, чтобы Бог избавил нас от дурных черт характера;

— Мы смиренно попросили Его искоренить наши недостатки;

— Мы составили список лиц, которым мы причинили зло, и готовы возместить ущерб;

— Мы возместили ущерб всем этим лицам, кому было возможно, кроме ситуаций, когда это причинило бы вред им самим или другим людям;

— Мы продолжали присматриваться к своему поведению и, когда ошибались, вовремя признавали это;

— Мы с помощью молитвы и размышления старались углубить наш осознанный контакт с Богом, как мы его понимаем, молясь лишь о понимании Его воли и чтобы Он дал силы исполнить ее;

— Добившись духовного пробуждения в результате этих шагов, мы старались донести весть об этом другим наркоманам и руководствоваться этими принципами во всех наших делах.

Когда-то давно, уловив в «Двенадцати шагах» религиозную окраску, я подумал, что люди, решаясь признаться в болезни и в собственном бессилии избавиться от нее, в программе уповают на Бога, а это для многих может затруднить приход в группу. Будь я тогда внимательнее, я бы обратил внимание на оговорку: «…Бога, как мы его понимаем». В этом уточнении — глубины больше, чем может показаться. Мои собеседники были протестантами (Дона), католиками (Колли), мусульманами (Бен), они могли быть атеистами, и это не мешает им следовать общей программе. У каждого в душе своя Высшая Сила, на которую можно опираться, независимо от того, в каком обличье она видится. Есть люди, нашедшие предмет поклонения и повиновения в группе себе подобных, способной сделать с личностью то, что самой личности не под силу. Легко ли в одиночестве, перелистывая в дневнике жизни испорченные страницы, вызывающие жгучий стыд, не вырвав их при людях, таких же, как ты, тебя хорошо понимающих, суметь навсегда о них забыть? В группе к людям возвращается давно забытое чувство покоя и безопасности.

«Шаги» предполагают постепенный духовный рост. От осознания скудости прошлой жизни, совершенных ошибок, а часто преступлений, мешающих двигаться вперед, увеличивающих риск рецидива, выздоравливающий, перестав употреблять наркотики, освобождаясь от агрессивности, переменами в себе как бы отплачивает близким людям или живущим с ним рядом за перенесенные по его вине страдания — возмещает моральный ущерб. От участников программы никто не требует обещаний навсегда покончить с наркотиками, группа вообще против пустых слов. Нужны поступки здесь и только сейчас — ни при каких обстоятельствах не принимать наркотики сегодня .

Доктор Томпсон поднялся.

— Завтра суббота, к ним приезжают навестить их семьи, пусть отдохнут.

Я тоже опаздывал на условленную встречу. Все пошли нас провожать. Всего доброго, Дона и Колли. Удач тебе, Бен! Я желаю вам пройти эти двенадцать шагов уверенно, до полного выздоровления.

Когда машина спускалась с холма на улицы Варбуртона, я спросил у доктора Томпсона о шансах пациентов. Из каждой сотни прошедших курс в течение года от наркотиков воздерживаются пятьдесят шесть больных, от алкоголя семьдесят четыре; на второй год — от наркотиков тридцать четыре, от алкоголя пятьдесят два; на третий — от наркотиков шест¬надцать, от алкоголя тридцать четыре… Шансы не очень обнадеживают, но это лучше, чем в реабилитационных центрах многих стран, тоже работающих по программе «Двенадцать шагов».

Держитесь, Дона и Колли! Держись, Бен…